Мандарины - Симона Бовуар

— Мне сказали, что ты никого не хочешь видеть, — молвила Поль, — но я полагаю, что я не просто кто-то. — В голосе ее звучала нарочитая непринужденность; на ней было черное платье, и в этот вечер ее строгая элегантность опять выглядела необычной. — Ты должен быть доволен! — добавила Поль. — Отменный скандал.

— Да, у меня сложилось точно такое же впечатление, — ответил он.

— Знаешь, женщина, которая возмутилась, — швейцарка, она всю войну провела в Женеве. Еще одна хорошая стычка произошла в глубине партера. А Югетта Воланж притворилась, будто упала в обморок.

— Югетта упала в обморок? — улыбнулся Анри.

— Весьма элегантно. Но главное, надо было видеть его. Бедный Луи! Он чует триумф, на нем лица нет.

— Странный триумф, — заметил Анри. — Вот увидишь: во втором акте все те, кто аплодировал, начнут свистеть.

— Тем лучше! — величественно заявила Поль и добавила: — Дюбрей в восторге.

Разумеется, все друзья радовались этому веселому скандалу: интеллектуалам скандал всегда кажется благотворным, если его вызывает кто-то другой. Только на одного Анри обрушивались и гнев, и ненависть, которые он всколыхнул. Людей живьем сожгли в церкви, а Жозетта предала мужа, которого страстно любила; волнение, обида публики делали реальными эти выдуманные преступления, и преступником был Анри. Снова опершись на подставку кулисы, оставаясь невидимым, он разглядывал своих судей и с удивлением думал: «Вот что сделал я! Именно я!» Прошел год; августовское солнце опять придавило обгоревший остов деревни, но над могилами выросли кресты, их орошали речами, воздух торжественно оглашали фанфары, и вдовы в черных одеждах шествовали с цветами в руках. И снова тьму зала прорезал враждебный ропот.

«Я насмехаюсь над торговцами трупами, а меня обвинят в том, что я глумлюсь над мертвыми», — подумал он. Теперь руки его были сухими, зато в горле ощущался налет серы. «Неужели я так уязвим?» — с отвращением спрашивал себя Анри. Другие, когда им пожимали за кулисами руку, всегда выглядели непринужденно, беспечно: неужели втайне они испытывали такие же детские муки? Как сопоставить себя с ними? Относительно всего остального они объясняются охотно и без колебаний готовы представить миру подробный перечень собственных пороков и поведать о точном размере своего члена; но свои устремления, свои разочарования — ни один писатель не был настолько самонадеян или исполнен смирения, чтобы откровенно предать их огласке. «Наша искренность была бы столь же скандальной, как искренность детей, — думал Анри. — Мы лжем, как они, и, как они, каждый из нас втайне боится прослыть чудовищем». Занавес упал во второй раз, и Анри принял непринужденный, беспечный вид, чтобы пожать руку любопытным. Настоящее церковное шествие, вот только о чем речь: о свадебном торжестве или о похоронах?

— Это триумф! — воскликнула Люси Бельом, бросившись к нему, когда он вошел в большой ресторанный зал, где без умолку трещала надушенная толпа; Люси положила на плечо Анри свою затянутую в перчатку руку; на ее голове колыхалась большая поникшая черная птица.

— Согласитесь, Жозетта выглядит внушительно, когда появляется в своем красном платье.

— Завтра вечером я изваляю это платье в пыли и хорошенько поработаю над ним ножницами.

— Вы не имеете права, на нем имеется марка! — сухо заметила Люси. — Впрочем, решительно все нашли платье прекрасным.

— Не платье, а Жозетту они нашли прекрасной! — возразил Анри.

Он улыбнулся Жозетте, ответившей ему страдальческой улыбкой, их ослепила вспышка магния. Он попытался отмахнуться, но Люси сжала его руку:

— Окажите любезность: Жозетте нужна реклама.

Последовала еще одна вспышка, за ней другая. Поль наблюдала эту сцену с видом оскорбленной весталки. «Что за кривляка!» — раздраженно подумал Анри. Он не знал, проиграл или выиграл свой судебный процесс; благоразумная слава, уверенная в получении наград, — чтобы изведать ее, надо обладать сердцем ребенка; ему вдруг захотелось стать веселым; с ним что-то произошло, что-то такое, о чем он смутно мечтал пятнадцать лет назад, когда на рекламных тумбах разглядывал яркие афиши: сыграли его первую пьесу, и люди сочли ее хорошей. Издали он улыбнулся Дюбреям и направился к ним; по дороге его остановил Луи; в руках он держал стакан мартини, во взгляде сквозила растерянность.

— Ну что ж, пожалуй, это именно то, что называют настоящим парижским успехом.

— Как себя чувствует Югетта? — спросил Анри. — Мне сказали, что ей стало плохо, это правда?

— Ах! Ты подвергаешь нервы зрителей суровому испытанию! — ответил Луи. — Заметь, я не из тех, кто негодует; зачем заведомо отказываться от мелодраматических приемов, скажем даже вместе с твоими хулителями, от судилища? Но Югетта похожа на мимозу, она не выдержала и ушла после первого акта.

— Я сожалею! — сказал Анри. — Напрасно ты счел себя обязанным остаться.

— Мне хотелось поздравить тебя, — широко улыбаясь, ответил Луи. — Я здесь наверняка единственный, кто знал юного тюльского лицеиста, так упорно трудившегося. Если кто-то и заслужил успех, так это ты.

На языке у Анри вертелось несколько ответов, однако он не мог ответить коварством на коварство Луи, и без того малоприятно было воображать, что творится в данную минуту в этой завистливой душе, следовало поостеречься вызывать в ней любые бури. Анри прекратил разговор.

— Спасибо, что пришел, и тысяча извинений Югетте, — сказал он, улыбнувшись на прощанье.

Да, воспоминания юности и детства, всплывшие этим вечером, разделить с ним мог только Луи, и Анри вдруг почувствовал к ним отвращение. С прошлым ему не повезло. Анри нередко казалось, что все минувшие годы остаются в его распоряжении, целые и невредимые, словно только что закрытая книга, которую можно снова открыть; он обещал себе, что до конца своей жизни непременно подведет ее итог; однако по той или иной причине такая попытка всегда кончалась провалом. В любом случае для того, чтобы попробовать собрать себя воедино, момент был выбран неудачно: слишком много рук следовало пожать, и под натиском двусмысленных комплиментов он терялся.

— Ну что ж, дело выиграно! — сказал Дюбрей. — Половина людей в ярости, другая половина в восторге, но все предрекают сотни три представлений.

— Жозетта была хороша, правда? — спросил Анри.

— Очень хороша, и притом она так красива, — немного поспешно сказала Анна и с раздражением добавила: — Но ее мать — до чего гнусная ведьма! Я только что слышала, как она сплетничала с Верноном. У нее совсем нет стыда.

— Что она говорила?

— Я потом вам расскажу, — ответила Анна, бросив взгляд по сторонам. — У нее ужасные друзья!

— Это вовсе не ее и ничьи друзья, — возразил Дюбрей, — это весь Париж: нет ничего более жалкого. — Он виновато улыбнулся: — Я убегаю.

— А я останусь ненадолго, чтобы повидать Поль, — сказала Анна. Дюбрей пожал руку Анри:

— Вы зайдете к нам завтра или послезавтра?

— Да, нам надо принять решение, — ответил Анри. — Это срочно.

— Звоните, — сказал Дюбрей.

Он торопливо направился к двери, радуясь тому, что уходит, и не скрывал этого; да и Анна оставалась лишь из вежливости, она чувствовала себя неловко: что же все-таки сказала Люси? «Вот почему Лашом с Венсаном не пришли на ужин, — подумал Анри. — Они все меня осуждают за то, что я компрометирую себя с такими людьми». Он украдкой взглянул на Поль, застывшую немым укором, и, продолжая приветствовать элегантных гостей, которых представлял ему Верной, спрашивал себя: «Это я виноват? Или обстоятельства изменились?» Было время, когда они знали своих друзей и врагов, с риском для жизни любили друг друга и до смерти ненавидели. Теперь любая дружба омрачалась оговорками и обидой, ненависть выветрилась; никто уже не был готов отдать свою жизнь или убить.

— Пьеса очень интересная, — напыщенно произнес Ленуар. — Сложная пьеса. — И добавил в нерешительности: — Я только сожалею, что вы не подождали немного с ее представлением.

— А чего ждать? Референдума? — спросил Жюльен.

— Вот именно. Сейчас не время подчеркивать слабости, которые могут проявить левые партии.

— К черту! По счастью, Перрон решился-таки наконец воспротивиться немного: конформизм ему не к лицу, даже окрашенный в красное. — Жюльен усмехнулся: — Теперь коммуняки устроят тебе такой разнос, что у тебя пропадет желание подпевать им.

— Не думаю, что Перрон злопамятен, — возразил Ленуар с горечью, в которой ощущалось беспокойство. — Одному Богу известно, сколько раз лично мне доводилось слышать грубые окрики со стороны компартии, однако я не позволю себя обескуражить. Они могут оскорблять, клеветать на меня, но им все равно не удастся склонить меня к антикоммунизму.

— Иначе говоря: меня пнут в задницу, а я подставлю другую половину, — со смехом сказал Жюльен.