Артур Конан Дойл - Джон Карр

— Так ты хочешь обосноваться в каком-нибудь большом городе?

— Городе? На что мне город? Я собираюсь выжать деньги из всего континента. Я буду переезжать из города в город. Я посылаю вперед своего агента, чтобы сообщить о моем прибытии. «Такой шанс бывает раз в жизни, — говорит он. — Не нужно ехать в Европу, Европа сама едет к вам. Косоглазие, катаракты, воспаление радужной оболочки, рефракции — все что хотите. Едет великий сеньор Бадд, готовый вылечить все по последнему слову техники!» Они приходят, конечно, толпами, а потом приезжаю я и собираю деньги. Я работаю в Бахии, а мой агент готовит Пернамбуку. Когда из Бахии выжато все, я переезжаю в Пернамбуку, а агент отправляется в Монтевидео. Так мы и работаем, оставляя за собой след из очков. Все пойдет как по маслу. Потом я сажусь на пароход и еду домой, если не решу купить одну из малых стран и править ею.

— Тебе придется выучить испанский.

— Ха! Для того, чтобы поковырять у человека ножом в глазу, испанский не нужен. Я выучу только «Деньги на бочку — никакого кредита». Это весь испанский, который мне понадобится.

После пяти недель в Плимуте Дойл заметил, что его заработок решительно увеличивается. Он начал зарабатывать от трех до четырех фунтов в неделю. С другой стороны, отношения с Баддом становились, казалось, не очень дружескими. Иногда он ловил враждебные взгляды жены, порой замечал, что муж злобно на него смотрит, а когда он спрашивал, в чем дело, в ответ слышал: «Да нет, ни в чем!» Обычно они вели себя очень приветливо, но Дойл чувствовал, что что-то не так. Он решил эту загадку, только когда уехал, но мы можем узнать правду сразу.

С самого начала его мать была против его дружбы с Баддом. Она всегда помнила о своем происхождении. «Не раз, не два, а три раза Плантагенеты сочетались браком с нашим родом, — писал ее сын. — Герцоги Бретани искали союза с нами, и история рода Перси из Нортумберленда тесно переплетена с нашей славной историей. И я помню с детства, как она излагала все это, держа каминную щетку в одной руке и перчатку, полную золы, — в другой, а я сидел, болтал ногами в коротких штанишках, пыхтя от гордости, пока мой жилет не раздувался, как шкурка сосиски, думая о пропасти, которая отделяет меня от всех остальных мальчиков, болтающих ногами под столом». Поэтому мать Дойла страдала от того, что ее сын связал свою судьбу с человеком, чье поведение и взгляды, судя по письмам Артура, безошибочно позволяли заключить о полном отсутствии крови Плантагенетов в жилах. В своих письмах она подчеркивала это, не стесняясь в выражениях. Артур защищал своего друга, как только мог, но чем больше он за него заступался, тем яростнее матушка нападала на него, и в конце концов мать с сыном чуть не рассорились. К сожалению, Дойл, человек честный и доверчивый по натуре, не сжигал ее писем. Бадды вытащили их у него из кармана и прочли. Из писем матери должно было стать ясно, что сын — на их стороне, но у Бадда был крайне подозрительный характер, и ему тут же почудилось предательство. Отсюда — враждебные и свирепые взгляды, озадачивавшие ничего не понимающего гостя.

Однажды вечером растущая неприязнь Бадда проявилась очень любопытным образом. Они играли в отеле в бильярд, и в конце игры Дойл, которому нужно было для победы два очка, забил в лузу белый шар. Бадд тут же завопил, что так нельзя. Дойл позвал маркера, который подтвердил его правоту. Тут Бадд начал яростно его оскорблять, а когда Дойл сказал, что «это хамство — так разговаривать при маркере», Бадд поднял кий, будто собирался ударить своего соперника, но передумал и демонстративно вышел, швырнув кий на землю и бросив полкроны маркеру. На улице поток оскорблении продолжался, пока Дойл его не предупредил: «Хватит. Я уже терпел больше, чем обычно». Какое-то мгновение казалось, что сейчас начнется драка, что, может быть, было бы и неплохо, но вряд ли укрепило бы их партнерство. Но Бадд, со столь характерной для него сменой настроений, рассмеялся, взял Дойла под руку и повел его по улице со словами: «Ну и характер, черт возьми, у тебя, Дойл! Клянусь всеми святыми, с тобой опасно куда-нибудь ходить. Никогда не знаешь, что от тебя ждать. А, Дойл? Не злись на меня, я тебе желаю добра, как ты сам скоро сможешь убедиться».

Наконец наступило решительное объяснение. Однажды утром Бадд был необычно угрюм и, закончив прием своих пациентов, ворвался в комнату Дойла со зверским выражением лица.

— Эта практика катится в тартарары, — сказал он.

— Как так?

— Все рушится, Дойл. Я посчитал, так что я знаю, о чем говорю. Месяц назад у меня было шестьсот пациентов в неделю. Потом стало пятьсот восемьдесят, потом пятьсот семьдесят пять, а сейчас — пятьсот шестьдесят. Что ты об этом думаешь?

— Честно говоря, ничего не думаю. Скоро лето. Ты теряешь кашли, простуды, насморки. У любого врача в это время года сокращается прием.

— Это все очень хорошо. Можно все свести к этому, но у меня другая точка зрения.

— Чем же ты все это объясняешь?

— Тобой.

— Как так?

— Ну согласись, все-таки это странное совпадение — если это совпадение, — что с того дня, как у двери появилась табличка с твоим именем, число моих пациентов стало сокращаться.

— Мне было бы очень жаль, если бы это было как-то связано. Как, по-твоему, мое присутствие тебе мешает?

— Скажу откровенно, старина, — произнес Бадд то ли с улыбкой, то ли с гримасой. — Понимаешь, многие мои пациенты — простые деревенские люди, в большинстве своем наполовину идиоты, но, с другой стороны, полкроны идиота ничем не отличаются от полукроны любого другого человека. Они подходят к моей двери, видят две фамилии, их глупые челюсти отваливаются, и они говорят друг другу: «Их здесь двое. Нам нужен доктор Бадд, но если мы пойдем туда, нас могут запросто отправить и к доктору Дойлу». И в некоторых случаях они не заходят вообще. Затем женщины. Женщинам вообще наплевать, кто ты — царь Соломон или только что сбежал из сумасшедшего дома. Ты зацепил их — или ты не зацепил их. Я знаю, как их обрабатывать, но они не придут, если будут думать, что их направят к другому врачу. Вот чем я объясняю сокращение числа пациентов.

— Что ж, — сказал Дойл. — Это легко исправить.

Он пошел вниз, за ним спустились Бадд и его жена. Дойл взял молоток и сбил с двери табличку со своим именем.

— Теперь тебе это мешать не будет, — заметил он.

— Что ты намереваешься делать? — спросил Бадд.

— О, дел я себе найду много. Не волнуйся.

— Это все чушь, — сказал Бадд и поднял табличку. — Пошли наверх, посмотрим, что к чему.

Все вернулись в комнату, чувствуя себя очень неловко.