Артур Конан Дойл - Джон Карр

— Теперь тебе это мешать не будет, — заметил он.

— Что ты намереваешься делать? — спросил Бадд.

— О, дел я себе найду много. Не волнуйся.

— Это все чушь, — сказал Бадд и поднял табличку. — Пошли наверх, посмотрим, что к чему.

Все вернулись в комнату, чувствуя себя очень неловко.

— Вот так, — сказал Дойл. — Я очень признателен тебе и вам, миссис Бадд, за вашу заботу и добрые пожелания, но я не для того сюда приехал, чтобы портить вам вашу практику. И после того, что ты мне сказал, для меня совершенно невозможно больше с тобой работать.

— Что ж, дружище, я сам склонен думать, что лучше нам работать порознь. Моя жена тоже так думает, только она слишком воспитанна, чтобы сказать это вслух.

— Пришло время говорить откровенно, — продолжал Дойл. — Мы должны разобраться раз и навсегда. Если я нанес какой-то ущерб твоей практике, уверяю тебя, мне глубоко жаль, и я сделаю все, что могу, чтобы как-то тебе это возместить. Больше мне сказать нечего.

— Что же ты будешь делать?

— Или уйду в море, в плавание, или начну свою собственную практику.

— Но у тебя нет денег.

— У тебя тоже не было, когда ты начинал.

— А, но это же другое дело. Но, может, ты и прав. Поначалу тебе будет нелегко.

— Ну, к этому я готов.

— Знаешь, Дойл, я чувствую себя в определенной степени виноватым, поскольку я уговорил тебя бросить работу.

— Да, жаль, но здесь уже ничего не поделаешь.

— Мы должны как-то тебе это компенсировать. Вот что я предлагаю. Мы с женой обсудили это сегодня утром и решили, что если мы будем платить тебе фунт в неделю, пока ты не встанешь на ноги, это поможет тебе открыть собственную практику, а ты вернешь деньги, когда сможешь.

— Вы очень добры, — сказал Дойл. — Если ты можешь подождать с ответом, я бы сейчас хотел немного пройтись и подумать.

Дойл отправился в парк, закурил сигару и предался горестным размышлениям. У него было подавленное настроение, но цветы и весенний воздух скоро вернули ему расположение духа, и он неожиданно даже обрадовался, подумав, как довольна будет мать, и что снимется напряжение последних двух недель, и что наконец-то он будет зависеть только от самого себя. «Стая грачей с криком пролетела у меня над головой, и я сам чуть было радостно не закричал от переполнивших меня чувств». Придя домой, он сказал Бадду, что решил согласиться на его предложение, и за бутылкой шампанского дружба была восстановлена. Они изучили карту и решили, что Дойл должен попытать счастья в Тавистоке.

Но на следующее утро все его планы были перечеркнуты. Он собирал вещи перед завтраком, когда в дверь постучала миссис Бадд: «Вы не можете спуститься посмотреть Джорджа? Он был какой-то странный всю ночь, я боюсь, что он заболел».

Дойл спустился и увидел, что Бадд лежит в постели с карандашом, листом бумаги и градусником.

— Черт, смотри, как интересно, — произнес больной. — Взгляни на температурную кривую. Я все равно не мог заснуть и мерил температуру каждые пятнадцать минут. Она скачет вверх-вниз, и график похож на то, как рисуют горы в учебнике географии. Мы примем какое-нибудь лекарство, а, Дойл? — и, клянусь всеми святыми, мы революционизируем все их представления о лихорадке. Я напишу брошюру, основанную на личном опыте, после которой все их книги безнадежно устареют, их надо будет разорвать и заворачивать в них бутерброды.

Дойл заметил, что у Бадда было за 102°[39] и учащенный пульс.

— Какие симптомы? — спросил он.

— Язык как терка для мускатного ореха, — сказал Бадд, высунув язык. — Головные боли в лобных долях, почечные боли, отсутствие аппетита и в левом локте будто мышь грызет. Пока все.

— Я знаю, что это, Бадд. У тебя приступ ревматической лихорадки, тебе придется немного полежать.

— Полежать? Да пусть меня лучше повесят! Мне сегодня надо принять сто человек. Дружище, я должен быть там сегодня, даже если у меня будет круп с предсмертными хрипами. Не для того я создавал практику, чтобы ее испортили несколько унций молочной кислоты.

— Джордж, дорогой, у тебя будет новая практика, — заворковала его жена. — Ты должен делать то, что тебе говорит доктор Дойл.

— За тобой надо присматривать, — сказал Дойл, — и за практикой твоей надо Присматривать. Я готов делать и то и другое. Но я не буду брать на себя никакой ответственности, если ты не дашь слово, что будешь во всем меня слушаться.

— Если уж мне придется лечиться, то лечить меня должен ты, дружище, потому что, если я хлопнусь в обморок на городской площади, здешние врачи максимум что смогут — подписать свидетельство о смерти. Клянусь всеми святыми, с них станется смешать соли и щавелевую кислоту, если они вздумают меня лечить, потому что нельзя сказать, чтобы мы друг друга очень любили. Но я все равно хочу идти принимать больных.

— И речи быть не может. Ты знаешь, какие могут быть осложнения, у тебя будут эндокардит, эмболия, тромбоз, метастатические абсцессы. Да ты сам хорошо знаешь, насколько это опасно.

— Спасибо, давай уж все эти осложнения по очереди, — рассмеялся Бадд. — Не такой уж я жадный, чтобы требовать все сразу — а, Дойл? — когда у многих несчастных даже спина не болит. — Кровать заколыхалась от его хохота. — Делай что хочешь, дружище, но предупреждаю — если что случится, никаких глупостей над моей могилой. Если ты, Дойл, хоть камень мне на могилу положили, клянусь всеми святыми, я приду к тебе ночью и водружу его тебе на живот.

Три недели Дойл лечил Бадда и пытался лечить его пациентов. Он не мог помешать Бадду проводить опыты над самим собой, исписывать горы бумаг, строить модели защитного экрана на пружинах и стрелять из пистолета в магнитную мишень. Не мог он и вопить на пациентов, или лупить их, или плясать вокруг них, или пророчески провозглашать чудесные исцеления, или громко оскорблять с лестничной площадки. Но каким-то образом Бадд поправился, поправились и его дела.

В конце третьей недели Дойл получил еще одно язвительное письмо от матери. Он сообщил ей раньше, что покидает Бадда, следующей почтой писал, что ухаживает за заболевшим приятелем и принимает его пациентов. Для доброй женщины это было уже чересчур, и, подождав немного, она ответила, что он затаптывает в грязь честь фамилии, продолжая иметь дело с мошенником-банкротом. Дойл не знал, что Бадды прочли и это письмо, и, естественно, был удивлен, когда их отношение к нему стало ледяным, и весьма расстроился, когда Бадд, который уже поправился, спросил, сколько он должен за то, что Дойл принимал его больных.

— Да ладно, это была просто дружеская услуга, — сказал Дойл.