Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

К концу февраля 8-й корпус О’Коннора, которым теперь командовал Филипп Ним, удерживал ливийский фланг, в 500 милях к западу от Каира. На Африканском Роге Уингейт и Каннингем продолжали преследовать итальянцев. Все шло хорошо. Гарольд Николсон назвал африканские кампании «ерундовыми». Он написал в дневнике, что не вызывает сомнений, где находится реальная угроза: «Мы знаем: близится Большое наступление… Когда улучшится погода, они могут обрушиться на нас с такой силой, о которой мы даже не подозреваем. Большинство наших городов будет разрушено». Ожидая худшее, Николсон закончил запись в дневнике словами: «Ну, если они попробуют, пусть пробуют. Окончательная победа все равно будет за нами»[787].

1 марта Гитлер обеспечил себя право прохода в Югославию и Грецию, когда Болгария, проигнорировав предостережение Черчилля, сделанное им 9 февраля, присоединилась к оси. У болгар не было выбора. С осени прошлого года Гитлер добивался, чтобы Югославия и Болгария присоединились к Тройственному пакту, как и Венгрия с Румынией, унижая и упрашивая, с той целью, чтобы сделать их нацистским орудием. Болгария держалась дольше, чем Венгрия и Румыния, но все-таки сдалась. Король Борис правил страной, которая была единственным настоящим другом России в Европе, давним хорошим другом. Царь Николай II был крестным отцом Бориса; шестьдесят лет назад Россия помогла Болгарии освободиться от османского ига. Эти связи категорически не устраивали Гитлера, поскольку если бы Борис и Сталин укрепили их, то Гитлеру было бы отказано в прямом транзите в Грецию. Фюрер сделал Борису такое же предложение, какое сделал осенью прошлого года Антонеску, – обеспечение защиты. Понятно, что отказ от подобного предложения привел бы к проблематичным отношениям с рейхом. Борис оказался перед выбором между двумя нежелательными решениями: освободить дорогу вермахту или быть сметенным с дороги[788].

У Бориса, миролюбивого человека, которому нравилось коллекционировать бабочек и возиться с автомобильными двигателями, хватило бы решительности сказать «нет» Гитлеру, но его армия не могла поддержать его. Ни одна армия в Европе не могла поддержать лидера, отказавшего Гитлеру. Если бы Болгарию, как Великобританию, защищал океанический противотанковый ров, то Борис, возможно, продержался бы дольше. Кроме того, министры Бориса были настроены прогермански, его жена – проитальянски, а его народ – прорусски. Самым безопасным для Бориса было принять предложение Гитлера, что он и сделал 1 марта. Теперь Гитлер контролировал оба берега Дуная при впадении его в Черное море и планировал навести семьсот понтонных мостов[789].

6 марта пошел третий месяц путешествия ленд-лиза по конгрессу; американский сенат почти месяц обсуждал закон о ленд-лизе. В тот день на обеде в честь Конанта в «номере 10» Черчилль выглядел усталым и сердитым. Обед проходил в напряженной тишине, пока Конант не высказал «агрессивное» мнение. Черчилль сразу оживился и перевел разговор на ленд-лиз. «Закон необходимо утвердить», – раздраженно сказал он, недовольный вялым темпом законодательной деятельности. Конант вспоминал, что «раздражение Старика росло по мере разговора». А Черчилль продолжал: «Как поведет себя Рузвельт в случае непринятия закона? Что произойдет в Соединенных Штатах, если закон будет отклонен? Президент уйдет в отставку? И кто станет президентом, вице-президент?»[790]

Слова Черчилля потрясли Конанта. «Неужели у него действительно такое глубокое незнание американской конституционной системы?» – спросил себя Конант. Выпускник, а ныне президент Гарвардского университета, опасаясь разозлить Черчилля, спокойно объяснил, что американский президент, в отличие от британского премьер-министра, не уходит в отставку, потерпев серьезную политическую неудачу, и что американский парламентаризм отличается от британского. Ободренный захваченной на мгновение инициативой, Конант перевел разговор на американские армии, которые в будущем придут на помощь британцам. «Мы не нуждаемся в ваших солдатах, – сердито заявил Черчилль, – дайте нам пушки, и мы закончим работу». В этот момент Конант понял то, о чем давно было известно присутствовавшим на обеде: у господина Черчилля была привычка приводить цитаты из своих речей даже в случайных разговорах. Черчилль заявил Конанту, что в Англии никто и никогда публично не просил Америку вступать в войну. Конант понял Черчилля буквально, но считал, что «господин Черчилль с коллегами не полностью откровенны» и склонны говорить одно, а думать другое, хотя «ни один государственный деятель не обязан быть абсолютно откровенным». Конант сделал вывод, что Черчилль «позволил себе» эти высказывания во время обеда, «возможно, бессознательно, а может, сознательно, для моего же блага».

Конант еще не знал, что Черчилль, когда есть зрители, всегда устраивает представление. Он не любил неопределенность и не мог, по словам Джона Кигана, «долго скрывать истинные чувства». Его вспышка привела к желаемому результату. Конант помчался в отель и – «встревоженный выступлением Черчилля» – написал письма жене и коллегам, в которых спросил: «Почему не принимается закон о ленд-лизе? Почему ФДР не выступает с очередным радиообращением к стране?»[791].

У Рузвельта не было в этом необходимости. Конант, находившийся три недели за океаном, не знал, что победа Рузвельта в сенате из возможной стала бесспорной. Очевидно, посольство в Вашингтоне информировало Черчилля не лучше, чем друзья Конанта. Как бы то ни было, но 8 марта сенат 60 голосами против 31 одобрил закон о ленд-лизе. Рузвельт подписал его 11 марта. «Законопроект – это глоток жизни», – сказал Черчилль Уайнанту. Но не такой сладкий глоток, как он думал. New York Times сообщила, что, по словам президента, первая помощь, отправляемая британцам и грекам, не будет слишком большой в денежном выражении, поскольку большая часть военных материалов была признана устаревшей и «не стоила тех денег, которые были израсходованы много лет назад»[792].

Таким образом, первые поставки вооружения в Великобританию состояли из ненужного хлама, давно списанного из бухгалтерских книг. Британские летчики обучались в Америке, а американские летчики, в том числе женщины, перегоняли бомбардировщики в Великобританию. Еженедельно в британские порты доставлялось топливо и боеприпасы. Рузвельт, передавая англичанам устаревшие эсминцы, объяснил американцам, что они совершают очень удачную сделку. Для Черчилля это тоже была выгодная сделка, поскольку конгресс сразу выделил 7 миллиардов долларов. В 1941 году это была значительная сумма, львиная доля которой предназначалась Великобритании. В день утверждения законопроекта дюжина танкеров и рефрижераторных судов, как и было запланировано, отплыла в Англию. В мирное время такая флотилия могла, совершая рейсы туда и обратно, обеспечивать топливом и продовольствием небольшой город. Но в начале 1941 года подводные лодки отправили на дно много британских транспортов[793].

Получив полсотни устаревших эсминцев, Черчилль сделал вид, что весьма доволен. В палате общин он заявил, что «правительство и народ Соединенных Штатов фактически написали новую Великую хартию вольностей, которая не только имеет отношение к правам и законам, на которых может быть возведена процветающая цивилизация, но и закрепляет… обязанность свободных людей и свободных народов, где бы они ни были, делить бремя и ответственность за их выполнение». Позже в том же году, когда в Великобританию прибыли десятки тысяч тонн американской материальной помощи, Черчилль сказал на ежегодном обеде в день лорд-мэра, что закон о ленд-лизе должен расцениваться как «самый бескорыстный акт за всю историю». Ленд-лиз был началом, но достаточным для того, чтобы Черчилль заключил, что впредь за спиной сражающейся Великобритании будет Америка, а не Атлантический океан. Это не гарантирует победу Британии, но делает почти невозможным ее поражение – почти, но не полностью, поскольку американским производственным мощностям еще предстоит достигнуть уровня, который сможет гарантировать сохранение жизни Великобритании. Гарри Гопкинс сказал Черчиллю, что, по его мнению, Америка достигнет необходимого уровня через восемнадцать месяцев. Черчилль считал, что Америке потребуется по крайней мере два года, чтобы выйти на необходимый уровень производства. Что касается Гитлера, то он сказал японскому министру иностранных дел, что это произойдет в лучшем случае через четыре года[794].