Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

– «Дельнее» некуда. Для начала приготовь хотя бы это.

Озеров запер дверь и, звеня ключами, неторопливо пошёл по коридору. Теперь он должен был собрать свой класс для репетиции.

Когда он проходил мимо одного из кабинетов, то случайно узнал голос Маргариты Генриховны. Кирилл остановился и посмотрел издалека в щёлку приоткрытой двери…

…Маргарита Генриховна порхала как бабочка, её руки рисовали узоры в воздухе – она вела урок, как будто танцевала. Заворожённо на неё глядели дети из младших классов. У одного мальчика был открыт рот. И голос её как музыка изливался на учеников и заставлял их в такт кивать головами.

Кирилл осторожно прикрыл дверь и, переступая через две ступеньки разом, начал спускаться по лестнице.

Жалкий остаток класса, который он успел перехватить после уроков, шумел и сопротивлялся машине самодеятельности. Озеров снова неожиданно для себя узнал, что умеет орать. На этот раз собственный крик не вызвал в нём таких бурных переживаний. Это пугало.

За исключением того, что Тугин заехал Кулаковой ногой в живот, когда его держали ещё две девочки, других происшествий не было. Яна поползала по земле и быстро пришла в себя. Тугина хотели выгнать вон, но некому больше было играть Железного Дровосека. Люба сама вызвалась на роль Страшилы. Новенькая стала Доброй Волшебницей. Афанасьев и Урбанский без спроса вышли из зала и не вернулись. Поэтому пришлось назначать нового Людоеда и Льва. Илья Кротов выступать на сцене стеснялся и едва согласился на роль стражника возле ворот Изумрудного Города.

Как ни странно, когда начали репетировать роли, Озеров увлёкся и даже забыл о том, что смертельно устал и простыл.

Только к вечеру он вернулся домой, вспомнив, что снова не купил ничего поесть.

Дверь была не заперта. Первое, что он увидел, когда вошёл, – приседающего человека.

Дядя, словно видя затылком, остановился и сказал:

– Заниматься спортом в пятьдесят – это всё равно что молодым выйти на пробежку после тяжкого похмелья. Как прошёл день, никто никого не убил?

– Почти, – отвечал Озеров.

– Наши занятия приносят плоды?

– Кое-что начало получаться. Потренируемся?

– Никаких тренировок, – запретил Эдуард Захарович, повернувшись к племяннику. – Тебе, да и мне тоже не помешает великий и всемогущий парадоксальный сон. Желательно без сновидений.

– Чур, сегодня я сплю на верхней кровати! – крикнул Озеров, быстро снимая сырые ботинки.

– Это зависит от того, кто быстрее до неё доберётся, – парировал дядя и, несмотря на седины и почтенный возраст, как маленький ломанулся в проём, успев при этом ловко намотать шарф племянника на дверную ручку.

Илья Кротов

В школьной рекреации стояло старое пианино. Цвет – шоколадный, педали – две.

Жизнь пианино медленно приближалась к концу.

Ни один из его родственников, будь то изящный «Чиппендейл» или сверкающий «Пегас», не пережил того разнообразия применений, какие выпали «Красному Октябрю». В раю музыкальных инструментов ему будет что рассказать домре и контрабасу.

Например, по утрам на инструменте играли «Собачий вальс», по вечерам – Баха и Моцарта. Ничто, однако, не исполняли так часто, как импровизации: бессмысленные и беспощадные.

Сидя на пианино, ели мороженое и сосиски в тесте. На лакированную, когда-то гладкую поверхность проливали сок и лимонад. По ней царапали гвоздем и монеткой, в нее тыкали ручкой, на заднюю стенку прилепляли жвачку. С высоты пианино на спор делали сальто, в него тысячи раз врезались комки детских тел, состоящие из визга, восторга и безумства.

Пятнадцатого сентября 2002 года в него врезался Сережа Зойтберг, весящий в свои четырнадцать девяносто два килограмма. Изображая ласточку, он не заметил, как отказали рулевые перья, проломил боковую стенку и оставил в дыре детскую непосредственность, деньги родителей, последние остатки ума и юношеские мечты о полете.

Шестнадцатого января 2010-го Сашенька Чуксина из начальных классов со старанием выковыряла белую клавишу, найдя звучавшую ноту лучшей на свете. До сих пор девочка хранит похищенный артефакт в бабушкиной шкатулке.

Пианино погибало, но это длилось уже так долго, что вся его жизнь стала одной великой трагедией. Поэтому, чтобы рассказами о прожитом до слез растрогать контрабас и чтобы у домры от удивления полопались струны, пианино пыталось выстоять, всеми силами собирая на своей поверхности шрамы как доказательства принесения себя в жертву испорченным людям.

Сегодня инструмент еще надеялся выжить, когда, разложив учебники по английскому и сосредоточенно водя по графам карандашом, на его крышке доделывал домашнюю работу большеглазый мальчик.

Его прическа выглядела так, будто он лег спать с мокрой головой и, подняв ее с подушки, сразу отправился в школу. На пиджаке, выглаженном с утра, красовался меловой узор, частично размазанный чьими-то пальцами. В левой руке мальчик держал карандаш, в правой – зеленое яблоко, которое периодически надкусывал и откладывал в сторону, на полированную крышку «Красного октября».

Пианино ничего не имело против того, чтобы быть столом, но оно отчаянно взвизгнуло, когда другой мальчик, коренастый, с большой головой, поднял резко крышку и хлопнул ею…

Как обожженные мотыльки, шелестя красочной бумагой, учебники полетели на пол. Зеленое яблоко перевернулось в воздухе, открыв выгрызенный рот, и покатилось по грязному полу.

Илья не знал, что ударит первым. Поток возмущения целый день пробивался сквозь шаткую плотину воспитанной сдержанности.

Сначала они перед самым звонком спрятали его рюкзак, затем на уроке незаметно достали спортивные штаны и повесили в классе на кактус.

Перешептывание за спиной, тычки в бок на уроке истории, штрихи мелом на пиджаке – весь оставшийся день мальчик нервно оглядывался, ему казалось, что кто-то ползает у него между лопаток.

Они говорят, что все это в шутку. Но шутили-то они явно не над самими собой.

Их было трое, они действовали в разные промежутки