Тропик любви - Генри Миллер

Я пробыл на Гидре несколько дней: бегал вверх и вниз по тысячам ступенек, побывал в гостях у нескольких адмиралов, в маленькой часовне, примыкающей к дому Гики, поклонился святым, хранящим остров, помолился за умерших, за хромых и слепых, играл в пинг-понг, пил шампанское, коньяк, узо[442] и рецину в «лавке древностей», за бутылкой виски беседовал с Гикой о тибетских монахах, начал писать «Непорочное Зачатие» для Сефериадиса, которое закончил в Дельфах, — и слушал Кацимбалиса, Девятую симфонию его терзаний и прегрешений. Мадам Хаджи-Кириакос, жена Гики, расстаралась — мы выбирались из-за стола, булькая, как винные бочки, не чуя под собой ног. Пьяно пялились на море с террасы, дыша явственно восточными ароматами. В доме было сорок комнат, некоторые из них располагались глубоко под землей. Большие комнаты размерами сравнимы были с кают-компанией океанского лайнера; маленькие походили на холодные темницы, устроенные беспощадными пиратами. Горничные — все божественные создания, и по крайней мере одна из них происходила по прямой линии от Эрехфея,[443] хотя и носила имя священного злака.

Как-то вечером, взбираясь по широким ступенькам на верхушку острова, Кацимбалис завел речь о безумии. От моря поднимался туман, и я различал лишь огромную голову Кацимбалиса, плывущую надо мной, словно само золотое яйцо. Он говорил о городах, о том, как он помешался на бесчеловечной планировке крупнейших городов мира. Он брал карту Лондона или, скажем, Константинополя и, досконально изучив, чертил новый план города в соответствии со своим вкусом. Некоторые города он переустраивал столь основательно, что потом начинал плутать — я имею в виду, в собственном придуманном плане. Натуральным образом предполагалось, что большинство памятников будет снесено, а на их месте воздвигнут новые — безвестным личностям. Пока он работал, например, над Константинополем, его охватывало желание перестроить Шанхай. И вот днем он перестраивал Константинополь, а по ночам, во сне, реконструировал Шанхай. Это, мягко говоря, создавало некоторые сложности. Покончив с одним городом, он брался за другой, потом за третий, четвертый. И так без остановки. Все стены у него в доме были увешаны эскизными проектами новых городов. Зная большинство из них наизусть, он часто посещал эти города во сне; а поскольку он переустраивал их кардинально, вплоть до того, что даже переименовывал улицы, то в результате проводил беспокойные ночи, в панике носясь по незнакомым кварталам, и, проснувшись, с трудом приходил в себя. Он считал, что заразился неким подобием мегаломании, подхватил микроб хваленого конструктивизма, что виной всему принявшее патологическую форму его пелопоннесское наследие. Мы продолжили тему в Тиринфе, обозревая циклопические стены, потом в Микенах и в последний раз в Навплионе, одолев девятьсот девяносто девять ступеней, ведущих на верхнюю площадку форта. Я пришел к заключению, что пелопоннесцы были племенем строителей, чье духовное развитие было остановлено на ответственном этапе формирования, и, как следствие, они автоматически продолжали строить, словно лунатики с огромными руками и ногами. Никто не знает, что эти люди пытались соорудить во сне; известно только, что они предпочитали иметь дело с неподъемными каменными глыбами. Из этого племени гигантов строителей не вышло ни одного поэта. Они дали нескольких примечательных «наемных убийц», законодателей и полководцев. Когда занавес опустился, в доме оказалось не только темно, но и пусто. Почва так была напитана кровью, что даже сегодня хлеба на тучных полях равнин и долин дают невероятный урожай.

Когда мы поднялись на борт парохода, направлявшегося в Специю, Кацимбалис продолжал говорить. Мы плыли с ним вдвоем. До Специи всего несколько часов ходу. Итак, Кацимбалис говорил без умолку. Когда мы приближались к цели нашего путешествия, начало понемногу накрапывать. Мы пересели в шлюпку, и нас доставили на берег. Кацимбалис сказал, что место выглядит странно, что, наверно, нас привезли на противоположную сторону острова. Мы вышли из шлюпки и зашагали по причалу. Неожиданно мы оказались перед памятником героям войны, и, к моему удивлению, Кацимбалис принялся смеяться. «Какой же я дурак, — проговорил он, — это не Специя, а Эрмиони, мы на материке». Подошел жандарм и, выяснив, что случилось, посоветовал нанять лодку до Специи. Мы заметили, что дряхлый «форд», заменявший тут автобус, дожидается нас. В нем уже сидело шестеро пассажиров, однако мы умудрились втиснуться. Едва машина тронулась, полил дождь. Со скоростью молнии мы пронеслись по городишку под названием Кронидион: левая пара колес — по тротуару, правая — по сточной канаве; круто повернули и с выключенным мотором помчались вниз по горному склону. Машина просто разваливалась на ходу, поросенок у нас под ногами визжал, как клиент психушки, заеденный блохами. Когда мы добрались до маленького портового городка Порточелли, с неба низвергались сплошные потоки воды. По щиколотку в грязи мы добрались до таверны на берегу. Типичный средиземноморский шквал продолжал бушевать. Когда мы спросили, можем ли нанять лодку, мужчины, игравшие за столиком в карты, посмотрели на нас как на ненормальных. «Когда гроза утихнет», — добавили мы. Они покачали головами: «Это продлится весь день, а может, еще и ночь». Час или больше мы смотрели на грозу, с тоской думая, что можем просидеть здесь до утра. Неужели, спросили мы, никто не хочет попытаться, когда гроза немного стихнет? Дали понять, что заплатим вдвое или втрое против обычного. «А кстати, — поинтересовался я у Кацимбалиса, — какова обычная цена?» Он справился у хозяина таверны и сказал: «Сто драхм». Если придется выложить триста драхм, добавил он, это будет отлично. Триста драхм — это около двух долларов. «Ты хочешь сказать, что найдешь дурака, который рискнет жизнью ради двух долларов?» — спросил я. «А мы сами-то — не рискуем?» — спросил он, и тут я понял все безрассудство нашей попытки уговорить кого-нибудь переправить нас через море. Мы уселись, чтобы обсудить все подробней. «Ты уверен, что хочешь рискнуть?» — спросил Кацимбалис. «А ты?» — уклонился я от ответа. «Мы можем не добраться до берега, — сказал он, — это чистая рулетка. Но как бы то ни было, смерть будет романтическая — для тебя». И он принялся рассказывать обо всех английских поэтах, что утонули в Средиземном море. «Ну и черт с ним, — сказал я, — если ты готов рискнуть, то и я тоже. Где тот парень, который согласился перевезти нас?» Мы поинтересовались, куда девался парень. «Пошел вздремнуть, — был ответ, — он всю ночь не спал». Мы попытались найти другого такого же дурня, но никто не соглашался на наши уговоры. «Ты плавать умеешь?» — спросил Кацимбалис. Мысль о том, что, возможно, придется искупаться в бурлящем море, несколько охладила мой пыл. «Лучше немного подождать, — добавил Кацимбалис. — Нет смысла сразу идти ко дну». К нам подошел старый моряк и попытался отговорить от опасной затеи. «Погода очень неустойчивая, — сказал он. — Шторм может на какое-то время утихнуть, но не надолго — не успеете добраться до Специи. Лучше вам переночевать здесь. Никто с вами в море не пойдет». Кацимбалис взглянул на меня, словно собираясь сказать: «Ты слышал? Эти ребята знают, о чем говорят».

Через несколько минут выглянуло солнце, и с ним появился парень, который уходил подремать. Мы бросились к нему, но он жестом остановил нас. Мы стояли в дверях и смотрели, как он вычерпывает воду из лодки и ставит паруса. Он занимался этим ужасно долго; тем временем опять собрались тучи, загремело, засверкало, и хлынул ливень. Парень нырнул в люк. Мы стояли, глядя на небо. Снова лило как из ведра. Когда мы уже потеряли всякую надежду отплыть сегодня, парень неожиданно появился на палубе и помахал рукой, зовя нас. Дождь ослабел, в тучах появились разрывы. «Что, можно уже отплывать?» — спросили мы не слишком уверенно. Парень пожал плечами. «Что он хочет этим сказать?» — не понял я. На что Кацимбалис тоже пожал плечами и зловеще ухмыльнулся: «Он хочет сказать, что если мы такие чокнутые, что готовы рисковать жизнью, то он тоже готов». Мы вскочили в лодку и вцепились в мачту. «Может, спустимся вниз?» — предложил я. Но Кацимбалис не желал спускаться, внизу его всегда укачивает. «Тебя в любом случае укачает, — урезонивал я его. — Нас уже качает». К этому времени мы успели отчалить и теперь плыли близ берега. Как только мы вышли в открытое море, на нас обрушился сильнейший порыв ветра. Грек оставил румпель и бросился спускать паруса. «Ты только посмотри, что он творит, — закричал Кацимбалис, — эти парни просто сумасшедшие». Пока наш шкипер сворачивал паруса, мы летели в опасной близости от скал. Волны вздымались выше лодки — над головой у нас кипела белая пена. Я начал понимать всю серьезность нашего положения, когда увидел громадный вал, на головокружительной скорости несущийся на нас.