Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Кресты готовы, – сказал сотник первосвященнику, который, выслушав доклад, махнул рукой и сказал:

– Пусть богохульник идет первым. Сын Божий должен иметь власть спасти себя. Посмотрим!

Народ, видевший все подробности приготовления казни и оглашавший воздух беспрерывными криками нетерпения, вдруг умолк, и водворилась немая тишина. Наступила самая ужасная часть наказания – пригвождение к крестам. Когда солдаты наложили руки на назареянина, дрожь пробежала по всем, и даже самые загрубелые ужаснулись. Многие из присутствующих говорили впоследствии, что воздух мгновенно остыл.

– Какая страшная тишина! – сказала Эсфирь, обвивая рукой шею отца.

Он, вспоминая свои страдания во время пыток, прижимал ее лицо к своей груди и весь дрожал.

– Уйти! О, уйти! – шептал он. – Мне кажется, что все, находящиеся здесь и видящие это – невинные и виновные, все будут прокляты с этого часа.

Валтасар опустился на колени.

– Сын Гура, – сказал Симонид с возрастающим волнением, – сын Гура, если Иегова не протянет сейчас же Своей десницы, то Израиль погиб и все мы погибли.

Бен-Гур спокойно отвечал:

– Я понял, Симонид, почему все это свершилось и должно было свершиться. Такова воля назареянина, воля Бога. Будем же поступать, как египтянин: хранить тишину и молиться.

На холме тем временем продолжалась работа. Стража сняла с назареянина одежду, и Он стоял нагой перед миллионной толпой. Кровавые рубцы от ударов, нанесенных Ему утром, горели на Его спине. Люди безжалостно пригвоздили Его руки к поперечной перекладине. Гвозди были острыми, и потребовалось немного ударов, чтобы вбить их в Его ладони. Затем они приподняли Его колени, чтобы подошвы ног плотно прилегали к дереву, положили одну ступню на другую и пригвоздили их обе разом. Глухие удары молотка раздавались и в других местах ограждаемого воинами пространства. Те же, кто не мог слышать их, при виде взмахов молотка леденели от ужаса. Но ни стона, ни крика, ни жалобы не издал страдалец.

– На какую сторону лицом? – грубо спросил солдат.

– К храму, – отвечал первосвященник. – Я хочу, чтобы, умирая, Он видел, что священная обитель нимало не пострадала от Него.

Рабочие взяли крест и отнесли его на указанное место. По команде они опустили древко в яму, и тело Иисуса тяжело повисло на окровавленных руках. И снова ни крика, ни жалобы, только один возглас, божественнее которого никто никогда не произносил:

– Отче, прости им, ибо не ведают, что творят!

Крест, возвышавшийся теперь над всей окрестностью, одиноко возносясь к небу, встречен был взрывом восторженных криков, и все, кто мог видеть и разобрать надпись, прибитую над головой назареянина, спешили прочесть ее. Прочтенные слова передавались из уст в уста – и мгновение спустя вся могучая толпа огласила воздух приветствиями:

– Царь Иудейский! Привет тебе, Царь Иудейский!

Первосвященник, ясно понимавший все значение этой надписи, старался прекратить эти крики, но тщетно. Именуемый Царем, смотревший умирающими глазами с высоты холма, у ног Своих видел город отцов Своих, так позорно отвергнувший Его.

Время близилось к полудню. Холмы любовно выставили солнцу свою темную грудь, более далекие горы красовались, разряженные в пурпур. Городские храмы, дворцы, башни и купола утопали в ослепительном блеске, как бы сознавая, какой гордостью они наполняли сердца миллионов людей, время от времени обращавших на них свои взоры.

Но вдруг тьма начала заволакивать небо и спускаться на землю – сначала как едва заметные сумерки, как вечер, проскальзывающий при блеске полудня, но наконец спустилась и обратила на себя внимание всех. Крики и смех утихли. Люди, не доверяя собственным чувствам, с любопытством оглядывали друг друга, солнце, горы, небо, дальние окрестности, потонувшие в тени, и холм, где совершалась страшная драма. Снова взглянув друг на друга, они бледнели и отворачивались, храня немое молчание.

– Это туман или набежавшая туча, – ласково сказал Симонид встревоженной Эсфири. – Скоро прояснится.

Но Бен-Гур думал иначе:

– Это не туман и не тучи, – сказал он. – Говорю тебе по истине, Симонид, что распинаемый здесь есть Сын Божий.

Он оставил Симонида, пораженного этими словами, и, подойдя к коленопреклоненному Валтасару, положил свою руку на плечо доброго человека.

– О мудрый египтянин! Ты один был прав: назареянин воистину есть Сын Божий.

Валтасар привлек его к себе и тихо сказал:

– Я видел Его ребенком, когда Он лежал еще в яслях. Неудивительно, что я узнал Его лучше, чем вы, но зачем я дожил до этого дня?! Лучше мне было умереть с моими братьями! Счастливый Мельхиор! Счастливый, счастливый Гаспар!

– Мужайся! – сказал Бен-Гур. – Без сомнения, и они незримо присутствуют здесь.

Сумерки сменились темнотой, затем наступил полный мрак, но и он не устрашил отважную толпу. Один за другим распяты были разбойники, и кресты их водружены на холме. Стража отступила, и толпа свободно устремилась к холму и наполнила его.

– Ха, ха, ха! Если ты Царь Иудейский, спаси себя! – глумился солдат.

– Ну, – говорил священник, – пусть Он сойдет теперь с креста, и мы уверуем в Него.

Некоторые глубокомысленно злословили, говоря:

– Э! Разрушающий храм и в три дня созидающий! Спаси Себя Самого и сойди со креста!

Другие прибавляли:

– Уповал на Бога, пусть теперь Бог избавит Его, если Он угоден Ему, ибо сказал Он: "Я – Божий Сын".

Никто не говорил, в чем, собственно, состояла вина распинаемого. Назареянин никогда не причинял ни малейшего зла людям, большинство из них до этой минуты никогда не видели Его и не слышали о Нем, и однако же – удивительное противоречие! – Его осыпали бранью и сочувственно относились к разбойникам.

Необычайная тьма, спустившаяся на землю, устрашила Эсфирь и тысячи других более смелых и отважных людей.

– Пойдем домой! – умоляла она отца. – Это гнев Божий, отец. Как знать, какие ужасы могут случиться еще? Мне страшно!

Но Симонид упорно оставался на месте. Он говорил мало, но видно было, что он сильно возбужден. К концу первого часа, заметив, что буйство толпы несколько улеглось, по его настоянию он и его друзья подались вперед, чтобы занять место поближе к крестам. Бен-Гур подал руку Валтасару, но и при помощи ее египтянин поднялся с трудом. С того места, где они теперь находились, назареянин был плохо виден. Но они могли слышать Его вздохи, указывавшие, что Он переносил страдания с гораздо большим терпением, чем разбойники, которые при каждом перерыве шума толпы оглашали воздух пронзительными стонами и мольбами.

Второй час после распятия прошел так же, как и первый: в оскорблениях, поношениях и медленной смерти. Он во все это время заговорил только однажды. Несколько женщин пришли и преклонились у подножия Его креста. Среди них Он увидел Свою мать и любимого ученика.

– Жено! – сказал Он, возвысив голос. – Се, сын Твой!

Потом сказал ученику:

– Се, Матерь твоя!

Наступил третий час, а народ все еще толпился на холме, удерживаемый какой-то непонятной силой, чему, вероятно, немало содействовала и ночь, наступившая среди белого дня.

Толпа была тише, чем в предыдущей час, и только по временам одна часть перекликалась с другой. Заметно было, что, приближаясь к назареянину, люди подходили к кресту, молча смотрели и молча же отходили. Эта перемена замечалась даже среди стражи, незадолго перед тем метавшей жребий из-за Его риз. Она стояла со своими начальниками несколько поодаль, устремив свои взоры на распинаемого, а не на приливы и отливы толпы. Если Он тяжело вздыхал или качал головой от нестерпимых мук, они тотчас же напрягали свое внимание. Удивительнее же всего была перемена в поведении первосвященника и окружавших его книжников, участвовавших в ночном судилище. При наступлении мрака они начали терять свою самоуверенность. Среди них было немало людей, знакомых с астрономией и явлениями природы, устрашавшими в те времена толпу. Когда солнце на их глазах начало затмеваться, а горы и холмы погружаться во мрак, они столпились вокруг первосвященника и стали обсуждать это явление. "Теперь полнолуние, – говорили они уверенно, – и это не может быть затмение". И так как никто не мог разрешить этого вопроса, то во глубине души каждый относил таинственное явление к Иисусу и проникался трепетом, еще более усилившимся продолжительностью этого мрака. Со своих мест позади солдат они следили за каждым словом и движением назареянина, дрожали при каждом Его вздохе и шептали: "Этот человек может быть Мессией, и тогда..."

Между тем в душу Бен-Гура ни разу не закралось прежнее сомнение. Полный мир царил в ней. Он просто молился, чтобы конец наступил скорее. Он знал образ мыслей Симонида и то, что тот колебался, принимая новую веру. Он видел его массивную голову, склонившуюся в глубоком раздумье, он ловил его встревоженные взоры, обращенные к солнцу, как бы вопрошающие о причине темноты. От его внимания не ускользнуло и то, с какой заботливостью относилась Эсфирь к своему отцу, побеждая свой страх, чтобы только исполнить его желание. Бен-Гур слышал, как Симонид говорил ей: