Бен-Гур - Льюис Уоллес

Читатель мог уже заметить, что в нашем рассказе встречается термин с несколько неопределенным смыслом, употребляемый нами только в духовном значении. Мы рассмотрим его теперь в общем. Редко встречаются люди, не имеющие двойственной натуры: прирожденной и приобретенной. Предоставив разработку этого вопроса мыслителям, мы скажем только, что в настоящее время врожденная натура египтянки проявила себя.

Невозможно, чтобы она встретила даже незнакомого человека с более бросающимся в глаза отвращением. Теперь она казалась бесстрастной, как статуя, только маленькая головка ее несколько наклонилась, ноздри немного расширились, а чувственные губы искривились.

Она заговорила первая.

– Ты вовремя приехал, сын Гура, – сказала она резким голосом. – Мне хочется поблагодарить тебя за гостеприимство. Послезавтра я уже не имела бы возможности сделать это.

Бен-Гур слегка поклонился, не спуская с нее глаз.

– Я слышала, что у игроков в кости существует прекрасный обычай, – продолжала она. – Кончив партию, они справляются со своими дощечками и сводят счеты, затем благодарят богов и надевают венок на счастливого игрока. Мы с тобой долго вели игру. Кому же должен принадлежать венок?

– Мужчина не должен мешать женщине поступать по-своему, – совершенно спокойно отвечал Бен-Гур.

– Скажи мне, – продолжала она, склонив голову и с явной насмешкой, – скажи мне, князь Иерусалимский, где Он – сын назаретского плотника и тем не менее Сын Божий, от Которого еще недавно ждали великих подвигов?

Он сделал нетерпеливый жест рукой и возразил:

– Я не состою надзирателем при Нем.

Прекрасная головка склонилась теперь еще ниже.

– Разрушил ли он Рим?

Бен-Гур снова, но уже со злобой, махнул рукой.

– Где он основал свою столицу? – продолжала она. – Нельзя ли мне увидеть его трон и его бронзовых львов? А его дворец? Он воскрешает мертвых, что же стоит ему построить золотой дворец? ему стоит только топнуть ногой, сказать слово – и явится роскошный дом, и он ни в чем не будет нуждаться.

Теперь нельзя уже было доверять шутливости ее тона. Вопросы были оскорбительны и предлагались злобно. Он со своей стороны сделался осторожнее и сказал шутливо:

– Дождемся, Египет, других дней и других дел от Него. Будут и львы, и дворцы.

Она, не придавая значения его словам, продолжала:

– И почему я вижу тебя в такой одежде? Не такое платье должен носить правитель Индии или какой-нибудь царь. Я видела однажды тегеранского сатрапа, так на нем была шелковая чалма и кафтан, вышитый золотом, а драгоценные камни рукоятки и ножен его меча ослепили меня своим блеском. Мне казалось, что Озирис уступил ему частицу солнечного света. Боюсь, что ты никогда не дождешься своего царства – царства, которое и мне надлежало разделить с тобой.

– Дочь моего мудрого гостя добрее, чем она себя считает, она сделала для меня совершенно ясным, что поцелуи Изиды не улучшают человеческого сердца.

Бен-Гур говорил с холодной вежливостью, и Ира, поиграв подвеской своего ожерелья, продолжала:

– Для еврея ты умен, сын Гура. Я видела, как твой воображаемый кесарь вступил в Иерусалим. Ты говорил нам, что в этот день он провозгласил себя со ступеней храма царем Иудейским. Я видела, как народ, идущий за ним, спускался с горы. Я всюду искала личность с царственным видом, всадника в пурпуровой одежде, колесницу с блестящим возницей, статного воина с круглым щитом и копьем, соперничающим с ним в росте. Я искала его телохранителей. Хорошо было бы взглянуть на князя Иерусалимского в сопровождении галилейских легионов.

Она бросила на Бен-Гура негодующий взгляд, затем громко расхохоталась, как бы желая усилить обиду.

– Вместо Рамзеса, возвращающегося с триумфом, или Цезаря в шлеме и с мечом я увидела человека в слезах, едущего на осле. Царь! Сын Божий! Искупитель мира!

Бен-Гур невольно содрогнулся.

– Я не ушла оттуда, о князь Иерусалимский, – продолжала она. – Я не смеялась. Я сказала себе: "Подожди!" В храме он прославил себя, как подобает герою, замышляющему овладеть миром. Со мной был народ, стоящий и над портиком, и на ступенях лестниц, всюду был народ, я могу сказать – миллионы народа, с замиранием сердца ожидающего воззвания. Колонны были не более безмолвны, чем мы. Но, князь, клянусь душой Соломона, наш царь вселенной прошел, волоча свою мантию, в ворота, не открывая рта, чтобы вымолвить слово!..

Бен-Гур поднял глаза из простого уважения к исчезающей надежде, которую помимо нашей воли мы провожаем прощальным взглядом вплоть до окончательного исчезновения. Никогда в прежнее время – ни при изложении Валтасаром своих доводов, ни при чудесах, творившихся перед его глазами, – никогда природа назареянина не была ему так ясна, как теперь. Лучший способ достигнуть понимания Божества есть изучение человека. В явлениях, превышающих человеческие силы, мы всегда отыщем Бога. Так и в сцене с назареянином, описанной египтянкой, дело Его было превыше сил человека, действующего только под влиянием человеческого вдохновения. Все притчи о любви к ближнему доказывают, что миссия его не имела политического характера. Мысль эта только промелькнула в голове Бен-Гура, но настолько ясно, что его постоянная надежда на месть исчезла навсегда, и человек со слезами на глазах стал ему близок, так близок, как будто передал ему часть своего духа.

– Дочь Валтасара, – сказал Бен-Гур с достоинством, – если это та игра, о которой ты говорила, то возьми венок, я его уступаю тебе, но только окончим разговор. Я уверен, что ты имеешь какую-то цель. Выскажи ее, прошу тебя, и я отвечу тебе: завтра пойдем каждый своей дорогой и забудем, что мы когда-нибудь встречались. Говори, я буду слушать, но только ни слова о том, что ты уже сказала мне.

С минуту она пристально смотрела на него, как бы разрешая вопрос, что ей делать, – а может быть, она хотела узнать его намерение, – затем холодно сказала:

– Я не задерживаю тебя, уходи.

– Мир тебе, – ответил он и направился к выходу.

Когда он уже выходил, она позвала его.

– Одно слово.

Он остановился и оглянулся.

– Обдумай все то, что я знаю о тебе.

– О прелестнейшая египтянка, – сказал он, возвращаясь, – что же такое ты знаешь обо мне?

Она рассеянно посмотрела на него.

– В тебе более римского, чем в твоих братьях евреях.

– Разве я так не похож на моих соплеменников? – спросил он равнодушно.

– В настоящее время все полубоги – римляне, – прибавила она.

– И ради этого ты хочешь сказать, что знаешь что-то обо мне?

– Сходство это мне небезразлично. Оно может побудить меня спасти тебя.

– Спасти... меня?

Пальцы ее, окрашенные розовой краской, слегка поигрывали блестящей подвеской ожерелья, голос был тих и легок, и одно только постукиванье шелковой сандалии о пол говорило ему, что надо быть настороже.

– Один еврей, беглый каторжник, убил человека в Идернейском дворце, – начала она медленно. – Этот же еврей убил римского воина на торговой площади здесь, в Иерусалиме, у этого же самого еврея сформировано три галилейских легиона для захвата римского правителя, этот же еврей заключил союз для войны против Рима, и шейх Ильдерим – один из его союзников.

Подойдя к нему ближе, она продолжала почти шепотом:

– Ты жил в Риме. Вообрази, что все это дойдет до ушей... ты знаешь кого?.. А! Ты бледнеешь...

Он отшатнулся от нее с видом человека, думавшего, что играет с кошкой, а обнаружившего тигра.

Она продолжала:

– Ты знаком с двором и знаешь Сеяна. Предположи, что до него дойдет слух с доказательствами или без доказательств, что этот самый еврей – богатейший человек на Востоке, нет, в целой империи. Тибрские рыбы кормились бы тогда иначе, чем теперь, добывая свою пищу из ила, не правда ли? Пока они кормились бы, какие роскошные представления давались бы, сын Гура, в цирке. Нужно большое искусство, чтобы развлекать римский народ. Для добывания же денег на его развлечения нужно еще больше искусства. А был ли когда-либо художник более способный на это, чем Сеян?

Бен-Гур не настолько был взволнован очевидной гнусностью этой женщины, чтобы не помнить прошлое. Когда другие способности подавлены, нередко случается, что память с чрезвычайною точностью исполняет свое назначение. Сцена у ручья по дороге к Иордану предстала пред ним, он вспомнил, что подумал тогда, будто Эсфирь изменила ему, а так как он продолжал думать это и теперь, то сказал по возможности спокойно:

– Для твоего удовольствия, дочь Египта, я признаю твое искусство и то, что нахожусь в твоей власти. Тебе приятно будет услышать мое признание и в том, что я не надеюсь на твое снисхождение. Я бы мог убить тебя, но ты женщина. Пустыня готова принять меня, и хотя Рим прекрасно охотится на людей, все же ему придется долго преследовать меня, прежде чем удастся схватить, потому что в пустыне, кроме песка, есть также и копья, да к тому же оттуда недалеко до вольных парфян. Но и попав обманом в сети, я все же не потерял права узнать, кто тебе рассказал все это обо мне? В изгнании, в плену, в час смерти мне все же будет утешением послать проклятие изменившему мне человеку, не знавшему в жизни ничего, кроме горя. Кто же тебе рассказал все это обо мне?