Тезей (другой вариант перевода) - Мэри Рено

- До утра оставь меч у себя, - говорю. - У меня есть копье.

Я снял свои кожаные доспехи, нагнулся погасить лампу - и тут она заговорила. Голос был низкий, хриплый, приглушенный - совсем не такой, как перед нашим боем. Я хотел подойти к ней, но глаза у нее были, как у дикой кошки в дупле, потому остановился и спросил:

- О чем ты? Я тебя не слышу.

Она выпростала руку из-под одеяла и показала на мою рану, которой я не успел заняться.

- Мыть!.. - говорит. И тыча большим пальцем вниз, несколько раз повторила: - Плохо, плохо...

Я сказал, что рана подсохла и ее можно промыть завтра в море, но она показала на флягу с вином: "Хорошо!.." Настолько перегружена была она в тот день, что забыла слова. Я подумал: "Бедная девочка! Каждый знает, какова участь пленницы, если умрет тот человек, что ее захватил". Чтобы немного успокоить ее, промыл рану, хоть она саднила от вина и закровоточила снова.

- Смотри, - говорю, - всё чисто.

Она подняла голову с груботканой подушки и что-то пробормотала.

- Доброй ночи, Ипполита. Ты мой почетный гость, священный перед богами. Будь благословен твой сон.

Постоял момент возле нее... Хотелось погладить ей голову: она должна быть мягкой как у ребенка, волосы вон какие шелковые!.. Но это могло испугать ее, потому я улыбнулся и пошел назад к лампе. И тогда услышал ее голос из-под одеяла: "Доброй ночи!"

Ощущение счастья не давало мне уснуть, блохи в тюфяке - тоже... Я мечтал, конечно, о грядущей любви; но уже то время - просто быть рядом с ней, - даже это казалось драгоценным. Должно быть, кто-то из богов предупредил меня, что времени у нас не так уж много.

Снаружи была деревенская площадь, - земля утоптана, - часовые развели там костер и поддерживали его всю ночь; его свет проникал через дверные щели и маленькое окошко и освещал комнату почти так же ярко, как лампа перед тем. Она повернулась на бок, увидела что я смотрю на нее, и снова отвернулась, лицом к стене, - но вскоре задремала и наконец заснула по-настоящему. Она устала, и была молода... Понемногу ее ровное дыхание убаюкало и меня, я тоже задремал; ведь и у меня был нелегкий день позади.

Проснулся от скребущего звука возле стены. Стенка была тонкая плетеные прутья обмазаны саманом... Крыс я терпеть не могу, - они приходят на поле боя за объедками коршунов и собак, - с первым же звуком их возни я просыпаюсь мигом... Костер на улице догорал, низким красным пламенем, должно быть уже подступало утро. Я еще сонный был, подумал: "Ладно, пусть копошится, раз мой пес в Афинах..." Но со стены, возле ее кровати, упал кусок штукатурки, образовалось отверстие, и в нем показалась рука.

Я подумал сначала, что кто-то из моих набрался наглости подглядывать через дырку, - и потихоньку потянулся за копьем, - но тут разглядел, что эта рука тоньше мужской и в рукаве из вышитой кожи. Рука потянулась вниз и коснулась ее плеча... Я лежал не двигаясь, и смотрел из-под прикрытых век.

Она проснулась толчком, не сразу сообразив, где находится; потом увидела, оглянулась на меня... Но я затаился вовремя. Она взяла руку в свои ладони, прижала к щеке и сидела так, свернувшись у стены. Голова ее выступала из тени, возле ключиц, на слабый свет костра; и лицо было таким юным, таким растерянным... И все-таки казалось, что она больше утешает сама, чем принимает утешение.

Рука сильно сжала ее ладони и ускользнула назад в стену... А когда появилась снова - в ней был кинжал. Она смотрела на кинжал не двигаясь, - я тоже, - он был похож на кинжалы Таинства: короткий, тонкий, острый как игла... За стеной чуть помедлили, потом заскребли в стенку, - я догадался, что охрана где-то рядом, потому шептаться им нельзя, - при этом звуке она взяла кинжал, погладила руку и поцеловала ее... Рука исчезла.

Она встала на кровати на колени, прижалась глазом к отверстию в стене, - наверно слишком поздно, потому что тотчас отодвинулась и села, скрестив под собой ноги, держа оружие в руке. Ее рубашонка оставляла открытыми руки до плеч и длинные стройные ноги; она дрожала в предрассветном холоде, и свет мерцал на клинке. Попробовала острие на пальце, положила кинжал на одеяло, какое-то время сидела неподвижно, обхватив грудь руками... И смотрела на пол возле кровати. Не двигаясь, я не мог увидеть этого места, - но помнил, что туда она положила меч.

Но вот она воздела руки в молитве и подняла лицо к луне - луны не было, были только стропила, покрытые пылью. Взяла кинжал, соскользнула с кровати и бесшумно пошла ко мне.

Теперь она увидела бы, что я смотрю, потому пришлось закрыть глаза. Я слышал ее легкое дыхание, ощущал запах теплой рубашки и волос... Будь на ее месте любая другая женщина - рассмеялся бы, вскочил и поладил бы с ней; но здесь я этого не мог: лежал, будто связанный богом. Я не знал, что возложено на нее этим кинжалом, - ведь она уже больше не царь, быть может их законы сильнее клятвы, которую она дала мне, - не знал, но всё равно не мог этого сделать. Я слушал удары своего сердца и ее дыхание, и вспоминал, как ее дротик пробил мой щит... "Если так - это будет мгновенно", думаю... Ожидание казалось бесконечным, сердце мое стучало: "Знать!.. Знать!.. Знать!.."

Она низко наклонилась надо мной, коротко резко вздохнула... "Она готова", думаю... И в этот миг что-то коснулось меня: не рука и не бронза капля теплой влаги упала мне на лицо.

Ушла, я слышал ее мягкие скользящие шаги... Забормотав, будто во сне, я перевернулся и лег так, что мог видеть ее краем глаза.

В костре на улице кто-то сдвинул поленья, из него взметнулся столб пламени... Свет заблестел на ее слезах; а она стояла, давясь рыданиями, стараясь не издать ни звука. Тыльная сторона руки, с кинжалом, была прижата к губам; грудь судорожно вздымалась под тонкой сорочкой... Когда она подняла подол, чтобы вытереть глаза, - я этого почти не заметил, настолько мне было жаль ее. Хотел заговорить - но вспомнил ее гордость и испугался, что она не простит мне своего стыда.

Вскоре она затихла. Руки повисли вдоль тела; стояла прямо, как копье, глядя перед собой... Потом медленно подняла кинжал, словно посвящая его небу... Губы ее зашевелились, руки задвигались, плетя какой-то тонкий узор... Я смотрел, не понимая, и вдруг вспомнил: это был Танец. Вот она снова подняла кинжал, пальцы побелели на рукояти, клинок навис над грудью...

На арене жизнь моя зависела от быстроты, но никогда в жизни я не двигался так быстро. Я не успел заметить, как это получилось, - но уже был там: одной рукой обхватил ее за плечи, а другой поймал за кисть.

Забрал у нее кинжал, швырнул его в угол, - а ее увел от окна; взял ладонями за плечи, чтобы не дать себе забыться. Она дрожала как тронутая струна и старалась заглушить слезы, словно они были чем-то противоестественным...

- Не надо, малыш, - сказал я. - Всё прошло. Успокойся.

Теперь она уже совершенно не могла говорить на чужом языке. Глаза ее пытливо вглядывались мне в лицо, задавая вопрос, которого сама она ни за что бы не задала, из гордости, даже если бы знала слова...

- Пойдем, - говорю, - а то простудишься. - Усадил ее на край кровати, закутал в одеяло; потом подошел к оконцу и крикнул часовому: - Принесите мне огня!

Тот вздрогнул от неожиданности, у костра заговорили потихоньку... Я повернулся к ней:

- Ведь ты - воин; ты знаешь, как часто человек отдает жизнь за мелочь. Зачем? Уж лучше за что-то великое!

- Ты победил в бою... - Пальцы ее мяли одеяло, она сидела опустив голову, так что я ее едва слышал. - Ты сражался честно, поэтому...

Часовой постучался и закашлял под дверью: он принес огонь, в большой глиняной миске... Я забрал у него миску прямо в дверях и поставил возле ее ног на земляной пол. Она сидела, глядя в огонь, и когда я сел рядом - не обернулась.

- Я побуду с тобой до света, чтобы никто больше не потревожил тебя. Спи, если хочешь.

Она молчала, глядя на уголья.

- Не отчаивайся, - говорю. - Ты можешь гордиться собой, ведь ты сдержала свою клятву.

Она покачала головой и прошептала что-то. Я знал, что это значило: "Но я нарушила другую".

- Мы всего лишь смертные, - сказал я, - и делаем лишь то, что в наших силах. Было бы совсем худо, если бы боги стали ненадежнее людей.

Она не ответила, но теперь я видел, - я ведь совсем рядом был, - она просто не могла говорить. Каким бы там воином она ни была - ей сейчас надо выплакаться... Это было яснее ясного, потому я обнял ее за плечи и сказал тихо:

- Ну что ты?

Тут ее прорвало. Ее приучили, что плакать стыдно, и поначалу слезы ранили ее, прорываясь наружу; но вскоре они облегчили ей сердце, и она лежала у меня на руках - отрешенная, расслабленная, доверчивая как ребенок... Но она не была ребенком - она была женщиной восемнадцати лет, здоровой, сильной, с горячей кровью... А когда мужчина и женщина рождены друг для друга, - как были мы с нею, - они никуда от этого не денутся. Мы понимали друг друга без слов, как это было в нашем бою; и любовь пришла к нам - как роды, что знают свое время лучше всех тех, кто ждет их. И хотя она знала меньше любой девчонки, слышавшей женскую болтовню, - одного меня ей хватило, чтобы знать больше всех.