Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения - Ларри Вульф

Согласно Гердеру, «законодательные умы» стран Западной Европы не могли помочь России; мало того, взявшись за подобную задачу, эти страны поставили бы под угрозу собственную цивилизацию: «Один из величайших торговых народов, например английский, взбудоражит другой, дикий народ и тем самым разрушит и самого себя — и этим диким народом может оказаться Россия!» Взбудоражив Россию, можно было спровоцировать «людское наводнение». Гердер указывал на закат и падение Римской империи: «С Римом и варварами было нечто подобное: там, как говорят в простонародье, долго бурлило (munkelte), а в наше время будет бурлить еще дольше, но затем взорвется еще внезапнее»[793]. Гердер перенес историю падения Рима в современность, точнее, превратил ее в предсказание будущего; при этом изменились ее географические координаты, и теперь Западная Европа ожидала вторжения варваров, а Восточная Европа была источником этого людского потопа.

По своей пророческой загадочности высказывание Гердера может сравниться в XVIII столетии лишь со словами Руссо, предсказавшего в «Общественном договоре», что татары покорят Россию, став «ее — и нашими повелителями». Подобно Руссо, Гердер с некоторым сомнением относился к цивилизации, а потому был, видимо, готов поверить, что ее могут победить варвары, мелкие дикие народности, новая цивилизация. Гердер считал, что слава французской культуры осталась в прошлом: «Век Людовика миновал; а значит, и век Монтескье, д’Аламбера, Вольтера, Руссо: нам остались лишь обломки». Наивысшим доказательством литературного застоя для Гердера была «Энциклопедия» Дидро, показывавшая, что французы неспособны более к оригинальному творчеству[794]. Однако путь его лежал именно во Францию, и прежде чем закончить свой путевой журнал, он бросает прощальный взгляд на Россию, стараясь разглядеть ее будущее.

«Великая императрица!» — восклицает он, обращаясь к ней напрямую, подобно многим другим философам; вслед за ними, он без колебаний заявляет ей, что все ее усилия по кодификации законодательства просто неверны (unrecht). Она не смогла понять сущность и последствия деспотического правления в России. «Великая императрица!» — восклицает он вновь и вопрошает: «Где же теперь Монтескье?!», найдется ли сегодня «второй Монтескье»? В своей работе о Гердере и России Конрад Биттнер утверждает, что этим вторым Монтескье, который сумеет создать законы, соответствующие российскому духу, Гердер считал себя самого[795]. Действительно, в 1760-е годы, наверное, едва ли не каждый философ, от почтенного Вольтера в Ферне до юного Гердера в Риге, воображал себя собеседником и советником Екатерины. Казанова обсуждал с ней в 1765 году в Петербурге реформу календаря; в 1767-м Лемерсье приехал с намерением реформировать все остальное. В 1765 году Гердер написал хвалебную оду Екатерине и в 1767 году получил приглашение оставить преподавание в Риге и стать школьным инспектором в Петербурге[796]. Была, конечно, огромная разница между приглашением в Россию такой всемирной знаменитости, как Руссо в 1766 году, и приглашением молодого, подающего надежды учителя. Как бы там ни было, Гердер предложение отклонил и пробыл в Риге до 1769 года, когда он окончательно покинул Российскую империю. Эта упущенная в 1767 году возможность наводит, однако, на мысль, что Гердер, как и многие другие философы, предпочел, чтобы его восторженный интерес к России оставался платоническим. Действительно, наибольшего накала он достиг, когда сам Гердер уже был на пути во Францию.

В 1769 году Гердер писал из Нанта в Ригу, чтобы заказать книги о России, в частности немецкое издание «Петра Великого» Вольтера, и чтобы узнать об успехах Екатерины в деле кодификации законодательства[797]. Интересы его, однако, смещались от политической жизни России к славянской этнографии и фольклору. Много лет спустя, в 1802 году, за год до смерти, он на какое-то мгновение вернулся к российским фантазиям предыдущего поколения. В выражениях, поразительно напоминающих письма Вольтера и беседы Дидро, Гердер сожалеет, что Петр выбрал местом для своей новой столицы Санкт-Петербург, а не Азов. «Ведь облик России был бы совсем другим!» — вздыхает он. Российская столица в Азове пользовалась бы всеми преимуществами «прекрасного климата, удачно располагаясь в устье Дона, в самом центре империи, так что монарх мог бы располагать своими европейскими и азиатскими провинциями как правой и левой рукой». Всем этим Петр пожертвовал ради возможности через Санкт-Петербург «включиться в мелкую торговлю маленькой Западной Европы (des kleinen westlichen Europa)»[798]. В этом изложении Западная Европа выглядит чем-то мелким и незначительным, потому что для Гердера она стала понятием относительным и с политической, и с философской точки зрения.

В 1770-е годы в научные интересы Гердера входили проблемы и языка, и древней истории. В 1772 году он написал «Опыт о происхождении языка», а в середине того же десятилетия — сочинение под названием «Древнейший документ человеческого рода». Его интерес к происхождению и всякой древности вообще развивался в контексте нарастающего увлечения фольклором, отмеченного в 1778 и 1779 годах выходом в свет его сборников народных песен. Гердер был отцом-основателем этой дисциплины, и значение его работ не ограничивается восточноевропейским фольклором. Однако именно после работ Гердера и вплоть до нашего времени народы Восточной Европы особенно привлекают фольклористов. В работе 1777 года Гердер рассматривает народные песни как своего рода ключ к созданию «карты человечества», новой фольклорной географии, особенно подчеркивающей тему отсталости:

Все неразвитые народы поют и торгуют; они поют о том, чем торгуют, и о своих торговых сделках. Эти песни — архив народа («das Archiv des Volks»), сокровищница их науки и религии, их теогонии и космогонии, деяний их предков и событий их истории[799].

Фольклор для Гердера был той точкой, в которой подобные народы переходят из неразвитого прошлого в этнографическое настоящее; архив каждого народа — его этнографический паспорт. Что же это за народы? Гердер обозначает сферу интересов фольклористики: «В самой Европе есть ряд народностей, не использованных, не описанных с этой точки зрения. Эсты и летты, венеды и славяне, поляки и русские, фризы и пруссы»[800]. Очевидно, что большая часть той работы (то есть использования и описания), к которой Гердер призывает своих современников, приходилась на Восточную Европу. Тем не менее сам список выглядел довольно любопытно: национальные и региональные, древние и современные этнографические обозначения в нем были смешаны. Для Гердера славяне еще не включали автоматически поляков и русских. В рамках гердеровского подхода к фольклору менялись сами категории анализа.

Свой первый сборник народных песен Гердер издал в 1778 году, в год смерти Руссо. Несомненно, что, предлагая в 1769 году объявить Эмиля сыном ливонского народа, Гердер отдавал тем самым дань уважения Руссо; в их концепциях национальной культуры и национальной самобытности немало общего. В своих «Соображениях» Руссо предлагал Польше создать национальные институты, дабы «воспитать дух, характер, вкусы и нравы» поляков. Он требовал сохранения «древних традиций» и даже «введения некоторых новых, подходящих для поляков», дабы они могли объединиться в сознании своей национальной самобытности[801]. Интерес Руссо к древним обычаям вполне согласовывался с фольклорными увлечениями Гердера, но предложение ввести новые традиции (то есть, иначе говоря, традиции нетрадиционные) лишь подчеркивает цель, которую Руссо видел в том, чтобы воспитать ощущение национальной общности. Для Гердера самобытность народа заключалась в его фольклоре, его древних традициях, его историческом архиве, через который ее можно определять и изучать. Этнографический же подход Гердера направлен не на воспитание самобытности народов, а на то, чтобы распознать их и нанести на «карту человечества». Руссо хотел, чтобы название «Польша» стало неизгладимым национальным символом, надежно запечатленным в сердцах поляков; Гердер удалил поляков из своей научной схемы незадолго перед тем, как сама Польша была стерта с карты Европы. Делая акцент на языке, древней истории, этнографии и фольклоре, он открыл такой методологический угол зрения, под которым Польша растворялась в общей массе славян. Мастерское владение «архивами» позволяло Гердеру произвольно выбирать аналитические категории.

В 1776 году Гердер обосновался в Веймаре, превращавшемся в одну из культурных столиц Западной Европы. Именно в Веймаре в 1780-х годах были созданы «Идеи к философии истории человечества»; первая часть вышла в 1784 году, четвертая — в 1791-м. Последние тома Гиббона вышли в 1788 году, так что два эпических труда создавались в одно и то же время. Кроме того, они во многом посвящены одному и тому же предмету. Рассмотрев в первых двух частях такие материи, как земля, природа человека, разновидности рода человеческого, происхождение языка, науки, искусства и религии, в третьей части Гердер обратился к древней истории, в особенности к грекам и римлянам. В начале четвертой части речь идет о варварах в древней истории, о «северных народах древнего мира». Это были «варварские и бездомные народы», «остатки» которых можно и сейчас обнаружить в горах или недоступных местностях, «где и сейчас их древний язык и некоторые сохранившиеся старинные обычаи едва ли не напоминают об их корнях». Предприимчивому этнографу редко представлялись такие возможности, но следы более общего характера исследователь культуры мог наблюдать и у себя дома, скажем — в Веймаре. Дело в том, что, куда бы они ни двигались, северные варвары «несли с собой вандало-готско-скифско-татарский образ жизни, отпечатки (Merkmale) которого во многом еще видны в Европе»[802]. Поиски скифских отпечатков и татарских следов в XVIII столетии были, конечно, неотделимы от изучения древней истории Восточной Европы.