Гибель Иудеи - Элиза Ожешко

Посреди небосклона виднелась только узкая полоса лазури, черные и рыжие тучи, казалось, охватывали мир двумя громадными скорлупами, которые вскоре должны были, столкнуться между собою. Одна из них приветствовала другую отдаленным еще громом. Какой-то предсказатель крикнул, что это был вовсе не гром, а отголосок бубна, который на стенах храма Марса, как это уже не раз бывало, зазвенел сам собой, предвещая этим бедствие. Толпы, наполняющие прибрежье Тибра, обезумели; побледневшие губы беспрестанно страстно расспрашивали о возможной причине гнева богов. Чтобы не быть убитыми, они жаждали убить кого-нибудь. Кого? Среди минутной тишины какой-то бас говорил:

— В Кесарее их избили двадцать тысяч… В Антиохии, Греции и Сирии все дома их превращены в прах. В Египте, по приказанию императора, храм их, выстроенный по образцу иерусалимского, разрушили до последнего камня.

В другом месте кто-то, задыхающийся от страха, прерывающимся голосом подхватил:

— Они смели угрожать, что во время игр сожгут амфитеатр с сорока тысячами зрителей. Это было в Александрии; я могу представить свидетелей.

Сильвий сказал:

— Если бы мы по примеру Кесарей и Антиохии…

А кто-то другой подхватил:

— Хоры невинных девушек, распевая священные гимны, освященной водой, окропили бы Рим.

— Если почести не отдают ни императору, ни богам. Кому же, следовательно? Духам подземным?…

— Приск! Да обратит меня сию же минуту в камень голова Горгоны, если я сегодня не отмщу за твою смерть…

Все разом говорили, подзадоривая друг друга, молясь и проклиная в одно и то же время…

Вдруг кто-то крикнул:

— Успокойтесь! Смотрите, вот боги ниспосылают нам предзнаменование, с Капитолия вспорхнули вороны!..

С Капитолийского храма, который царил над городом, действительно вспорхнула стая черных воронов и, с громким и жалобным карканьем, понеслась в мрачном пространстве. Полет птиц — это одно из священнейших указаний для римлян. В какую сторону свернут вороны и где сядут? Может быть, они сядут на храм Юноны и этим укажут, что именно эта богиня требует жертв от народа. Вороны повисли над аркой Германика, но тяжелые крылья их только задели полукруглую вершину ее. Вороны летели над Тибром, слышался шорох их крыльев. И вдруг разом, всей стаей, спустились они на иудейский квартал и посреди его плоских домов исчезли.

Над Яникульским холмом сверкнула молния… Тотчас раздался пронзительный крик:

— За Тибр! За Тибр!

Минуту спустя из-под арки Германика хлынула толпа людей, показывая на мост, все кричали:

— За Тибр! За Тибр!

В это время у моста распахнулись двери большого трактира и на улицу вывалилась толпа сирийцев. Пьяные, громадный Бабас в золотом венке и Кромия с развевающимися волосами, шли впереди, танцуя под музыку сирийских флейтисток, которые в хлопчатых платьях, с блестящими тиарами на головах, надувая щеки, дули в флейты и, поднимая обнаженные руки, стучали металлическими систрами. Силас в красной блузе, танцующий около флейтисток, издали походил на рыжего козла, беззубая Харотия, с свалившимся на плечи платком, с седыми волосами, падающими на пожелтевшее лицо, бегала между ними, разливая вино из амфоры. Тут не боялись бури, не думали о богах.

Толпа, сбегающая с моста, и вышедшие из трактира встретились и смешались между собой. Бешеные крики слились с раскатами смеха и пронзительными звуками флейт. Квартал у подножия Яникула наводнили разом толпы пришельцев и истребляющей лавой залили улицы и площади…

Что происходило там, среди этой человеческой свалки? Защищались ли те, на которых напали? Из чьей груди вырывались эти стоны, страшные проклятия, которые заглушали шум бури. Там, где стояли дома Сары и Гория, происходили самые ожесточенные схватки. Сильвий и Вентурий утоляли давно накипевшие в них гнев и зависть, внутри домов слышались треск взламываемых сундуков и звон разбитой посуды. Педаний и Пуденций искали тут человека, отомстить которому им повелевала память убитого на войне Приска. Группа сирийцев тащила к ближайшему трактиру кричащую, и вырывающуюся от них Мариам, младшую дочь Сары. Несколько молодых людей, среди которых своей римской одеждой выделялся Юст, сражались у дома Гория. Один из них упал; его унес обезумевший от отчаяния Горий, этот кроткий гиллелист, который теперь с сверкающими глазами кричал:

— Прости, Симеон! Простите мудрецы, что в Ябуе я с вами спорил! Мести! Мести!

Вдруг в одном месте послышалась изящная речь и затеялся какой-то странный разговор. Голос спокойный, но повелительный увещевал кого-то:

— У вас спор с обитателями этих домов? Хорошо. Но существуют два способа разрешения споров, один с помощью разума, другой с помощью силы… Первый человеческий, второй животный… Разве вы стадо скотов?

Несколько человек засмеялись. Один из них воскликнул:

— И сюда тебе надо было забраться, философ! Ты извлечешь столько же выгоды, сколько ты извлек, когда ты вышел к войскам Виталлия, осаждающим Рим, и говорил им, что война — преступление, а мир — наслаждение.

— Говорил и говорю теперь, — продолжал спокойный голос, — говорил им и вам говорю: долой гнев! Он не добьется ничего справедливого, а нет блага, кроме того что справедливо…

— Чтобы тебя, Гадес, поглотил попугай Минервы! — крикнул Сильвий. — Зачем ты сюда пришел, чтобы твердить свое вечное: нет блага, кроме этого, нет зла, кроме того… Ступай спать, Музоний! Доброй ночи тебе.

— Человечество существует только при помощи справедливости, оно погибло бы, если бы люди только и покушались бы на жизнь и здоровье друг друга, — воскликнул философ.

Окружающие начали находить все это забавным.

— Послушаем его! — кричали они. — Пусть болтает.

Вентурий своим тоненьким голоском пропищал:

— В собственных головах у нас достаточно мудрости, какая нам прибыль от грез твоего больного мозга… Почему, Музоний, ты так бледен и сморщен? По тебе видно, что фортуна, должно быть, тебя наделила несколькими здоровенными пощечинами. Значит, не пригодились тебе твои умные выводы?

— Они пригодились ему на то, — крикнул кто-то, — чтобы заступаться за чужеземцев, противных императору и богам…

Музоний сказал:

— Такова природа человека, что она повелевает ему делать добро, а когда он уже не может ничего сделать, то желать добра…

Из разразившейся смехом толпы молодой человек в римской одежде громко воскликнул:

— Не такова, Музоний, натура человеческая, не такова она, как ты предполагаешь, и в этом твоя ошибка. Мудреца от черни отделяют пропасти, которых не заполнят века!

Музоний, стараясь рассмотреть говорившего, отвечал:

— Я услышал душу, которая мыслит! Кто бы ты ни был, знай, что стоик не отступает ни перед издевательствами толпы, ни перед угрозами знатных. Он не повелевает с мечом и не дурачит чудесами. Сегодня я не добьюсь ничего. Но будущее за мной. Я стою за принципы.

— Стой себе, стой! — восклицали вокруг. — Это не убавит у нас из горшка ни одной фасоли. Ты сам себе враг, потому что император в любой день изгонит тебя из Рима. А, может быть, тебе накинут веревку на шею и потащат в тюрьму. В чем же тебе тогда помогут твои принципы?

Педаний вышел из толпы. Скорее с грубоватой, нежели злобной улыбкой на лице он показал свои громадные кулаки.

— Кто из нас сильнее, философ? Кто из нас сильнее? Ты мудр, а, однако, я одним щелчком свалю тебя с ног. Мне не нужно твоей мудрости, я предпочитаю свою силу.

Вдруг где-то в переулке чей-то запальчивый голос крикнул:

— Педаний! Сирийцы нашли человека, которого вы ищете! Вот ведут его…

Однако в эту минуту мост, соединяющий Авентин с Затибрием, засверкал факелами, и при алом отблеске были видны торопливо идущие люди.

— Ликторы! Клянусь Геркулесом! Это ликторы… — закричал кто-то.

Вереница одетых в белое ликторов, с топорами в руках, расталкивала толпу и проложила путь колеснице. На колеснице стояли двое людей: один, окутанный величаво в белую тогу, усеянную золотыми пальмами, опирался о скипетр с серебряным орлом; другой, молодой и стройный, с серебряной повязкой на черных как смоль волосах, держал в руках вожжи. Возле возницы сидел прелестный мальчуган с греческим профилем и длинными волосами, рассыпавшимися по аметистовому хитону.

— Претор! Претор! — зашумела толпа.

Голос его, сначала заглушаемый глухими раскатами грома, был слышен всем. Слова его обрушились на толпу с силой брошенных камней. Народу, онемевшему и оцепеневшему, он напоминал о великом и свободном прошлом его. С пронизывающей иронией спрашивал он: неужели ему уже больше нечего делать, кроме того, как набивать брюхо свое, напиваться допьяна, дрожать перед баснями и нападать на беззащитных? Вместо форума — цирк, вместо трибунов вам дали гаеров, из места совещаний сделали место игрищ, рынок гражданский превратили в рынок свиной. «Хлеба и зрелищ!» — взываете вы и собачьими языками лижете руку, осыпающую вас благами, крови вы жаждете, хотя бы и невинной, а расположением вашим обладают те именно, которые делают из вас бессмысленное и жестокое стадо…