Письма. Часть 2 - Марина Цветаева

Кстати, родилась я ровно в полночь с субботы на воскресенье (26-го на 27-е), у меня и об этом есть стихи:

Между воскресеньем и субботойЯ повисла, птица вербная,На одно крыло — серебряная,На другое — золотая…

Москва, 1920 г.

Но я приобщила себя субботе, кануну, концу, — невольно, конечно, только сейчас, когда пишу, осознала, как и спор колоколов.

________

Конечно, Толстого не люблю, т. е. люблю его жизнь и смерть, его одинокую муку, его волчиное сердце, но почти — сочувственно, как grand camarade de malheur[1321] — и еще сундук с Наташей Ростовой, и «поцелуйте куклу», и танец, и окно, но это уже — Mignon,[1322] а не Толстой.

(И неизмеримо больше Толстого люблю — Гёте.)

Достоевский мне в жизни как-то не понадобился, обошлась, но узнаю себя и в Белых Ночах (разве Вы не видите, что все Белые Ночи его мечта, что никакой Вареньки не было, т. е. была — и прошла (мимо), а он этим мимо — жил, и, главное, запомните, — в Катерине Ивановне[1323] с шалью и голыми детьми, на французском диалекте. Это я — дома, и в быту, и с детьми, и в Сов<етской> России и в эмиграции, я в той достоверной посудной и мыльной луже, которая есть моя жизнь с 1917 г. и из которой — сужу и грожу.

И — кажется последнее будет вернее всего — я в мире люблю не самое глубокое, а самое высокое, потому русского страдания мне дороже гётевская радость, и русского метания — то уединение. Вообще, не ошибитесь, во мне мало русского (NB! сгоряча ошибаются все), да я и кровно — слишком — смесь: дед с материнской стороны (Александр Данилович Мейн — Meyn) — из остзейских немцев, с сербской прикровью, бабушка (урожд<енная> Бернацкая) — чистая полька, со стороны матери у меня России вовсе нет, а со стороны отца — вся. Так и со мною вышло: то вовсе нет, то — вся. Я и духовно — полукровка.

Толстого и Достоевского люблю, как больших людей, но ни с одним бы не хотела жить, и ни в курган ни на остров их книг не возьму — не взяла же.

Из русских книг больше всего люблю Семейную Хронику и Соборян,[1324] — два явно-добрых дела. За добрую силу.

Время года? Осень, конечно, с просветами и просторами, со сквозью, с собственными большими шагами, всегда большими, а осенью-гигантскими. Я—рожденный ходок. Кстати, мне недавно вернули из Совр<еменных> Записок мою «Оду пешему ходу», уже набранную, — в последнюю секунду усумнились в понятности «среднему читателю». Хотите — на память?

Стихи Милонова[1325] восхитительны; уже от первой строки озноб (со-вдохновения).

Теперь — просьба. Вы можете меня сделать наверняка — счастливой. У меня есть страстная мечта, уже давно: а именно III том трилогии Sigrid Undset «Kristin Lawrantochter»[1326] —У меня есть I ч<асть> и II ч<асть> (Der Kranz, Die Frau[1327]) но III ч<асти> — Das Kreuz[1328] нет.

Sigrid Undset

Kristin Lawranstochter

Band III. Das Kreuz

Herausgegeben von J. Sandmeier.

Rütten und Loening Verlag Frankfurt am Main.

Но книга дорога и просьба нескромна, и, чтобы быть вполне нескромной — в переплете, ибо две другие у меня в переплете сером полотняном, с норвежским сине-красным орнаментом — душу отдать! Это, именно эта III ч<асть>, моя любимая книга в мире. И Вы бы мне ее надписали.

Только — не сделайте так, как сделал один здешний молодой поэт: с радостью обещал, каждый раз встречаясь говорил, что выписал — вот-вот придет, я ждала полгода («…ich bin leicht zu betrügen» — Goethe[1329]) (далее на полях:) и наконец он признался, что никогда и не заказывал. Правда — низость? (дважды).

Теперь — Вам — вопрос: что из моих вещей у Вас есть: книги и из периодической прессы. Пришлите точный перечень (отдельных стихов в журналах не помечайте, поэмы — да). Дело в том, что я к 1-му июля переезжаю, и около 15-го июня буду перебирать все свое рукописное я печатное добро — залежи! Возможно, что многое найдется, чего вы не знаете. Просмотрите внимательно и отпишите точно, тогда в один прекрасный день получите веский пакет — с Вам неизвестной мной. Спасибо за карточки. Буду рыться — еще пришлю. Ученика перепишу — обещаю — но прежде <…>.

На статью Вашу у меня ряд отзывов — себе в тетрадь. Выберу час и перепишу. Напишите — как Вы меня видели во сне? Отвечу честно — я это была или нет.

<25-го> мая 1934 г.

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

Знаете, что мне первое пришло в голову, когда я ощутила в руках всю весомость «Das Kreuz»… (Даже руки, не ждавшие, ждавшие обычной хламной невесомости «Последних Новостей», немножко сдали, пошли вниз, — так с моей матерью было на Урале,[1330] на заводе, когда директор, шутки ради, положил ей в руки плитку золота, тяжести которого она не могла учесть.)

— Этому человеку я бы оставил все мои рукописи. — Это была моя благодарность — невольная, крик всего моего существа, настоящий инстинкт самосохранения, — непогрешимый жест — сна.

И — не отказываюсь: у меня никого нет, кому бы я это доверила. Пастернак — мой несколько старший сверстник, и даже, если бы — на такого такую гору обвалить — убить. (Он после каждой моей строки ходит как убитый, — от силы потрясения, силы собственного отзыва, — он бы в первой уже странице (моих несчетных, огромных черновых тетрадей!) зарылся, был бы завален мной как шахтер — землей.)

Ася? (Сестра, в Москве, перебираю близких.) Ася любит меня безмерно, но — «земля наша богата, порядку в ней лишь нет»,[1331] кроме того, в одну великодушную минуту — могла бы сжечь всё, как всегда жгла всё свое. Кроме того, мы с ней тоже сверстницы (немножко моложе).

Аля? (Дочь.) У нее будет своя жизнь, да и рукописи мои, нужно думать, один уже вид моих синих огромных, беспощадных каких-то, тетрадей, ей за жизнь — успеет надоесть! Ведь, как родилась — всегда тетрадь, и я всегда над ней, на ней (добычу терзает и треплет над ним).

Мур? (Сын.) Ему сейчас девять лет и он активист — а не архивист. Плохой был бы подарок?

Итак, у меня никого нет, кроме Вас и — хотите-не хотите — придется. Объективные данные: Вы намного моложе меня (я родилась в 1892 г., в паспорте по ошибке написано 1894, т. е. я умоложена на два года, но я не «пользуюсь», — какие же два я бы из своей жизни вычеркнула?! — т. е. этого 26-го старого (прибавьте 13 дней и в тот день непременно поздравьте, — меня давно никто не поздравляет, а, по-мóему, всё-таки есть — с чем! Когда мне (молчаливо и уединенно) исполнилось сорок, я мысленно надписала на своей могильной плите: — Quarante ans de noblesse[1332] —) — итак, этого 26-го старого сентября мне будет сорок два года, — а Вам? Итак (данные) 1) Вы намного моложе меня 2) Вы ЛЮБИТЕ стихи, т. е. без них жить не можете — и не хотите 3) Вы где-то далёко, одиноко, по собственному почину, без великого воспомоществования личной встречи (ведь и Мирский и Слоним писали зная меня, стали писать потому что знали) без всякой личной затронутости (какова бы она ни была) без всяких подстрочников — чисто — как если бы я умерла сто лет назад — «открыли» меня, стали рыть, как землю 4) Вы — всё-таки — немец? Т. е. какой-то той (и моей также! мой дед, Александр Данилович Мейн, был выходец из остзейских краев, о нем его знавшие говорили «важный немецкий барин») — мне родной — крови: волевой, превозмогающей, идущей ноши, Pflicht-Blut[1333] — верной как ни одна. (Вы эстонец? А кто — эстонцы? Германцы? Скандинавы? Монголы? Я ничего не знаю, непременно ответьте. Смесь чего-с чем? Какова, в двух словах, история края и народа? Не сейчас, a — тогда. Есть ли эпос? Какой? Хочу знать своего душеприказчика.)

Откуда в Вас страсть к стихам? В Вас ведь двое: стихолюб и архивист. Ведь надо же вырыть те стихи к Державину. Кто в роду — любил? У меня — достоверно — мать и дед (ее отец), стихотворная моя жила — оттуда, а чисто-филологическая — от отца, хотя мать тоже была предельно одарена — знала пять языков, не считая родного русского, а шестой (испанский) выучила уже незадолго до смерти (умерла молодая, как все женщины по ее польской материнской линии).

— Итак, принимаете?

«Бедных писаний моих Вавилонскую башню…» (Москва, 1916 г.) — уже тогда знала, что «бедных» и что — Вавилонская — и что — башня.

J’étais repoussé du genre humainEt j’étais assis a l'ombre d'un veau marin.J’étais le jouet des lames de la merEt je me maudissais d’avoir guitté mon pèreEt d’avoir repoussé tout le genre humainEt de m’être assis à l'ombre du veau marin

Georges Efron Clamart.

22 april 1934

— Мой сын, мне сюрпризом, в записную книжку, — сразу нáчисто. (Девять лет.)

На этом кончаю, потому что должна идти за ним же в школу.