Чужестранец - Алексей Семенов

Он оглянулся вдругорядь, и с обреченностью понял, что буланый конь гридня медленно, но верно съедает расстояние, и где-то у вершины его настигнет. Разбойники обычно в таких случаях кричат, пытаясь оскорбить врага покрепче, унизить его еще до боя. Гридень молчал: заговаривать с врагом перед боем негоже — только обременишь себя совестными обязательствами перед человеком, и гридни обычно держались этого обычая. Но сейчас дело, скорее, было в другом: охотник просто считал себя настолько выше и достойнее глупой дичи, что и разговаривать с ней значило лишь пачкаться. «Сейчас прихлопну, что комара, герой!» — читалось у него во взгляде. Плечо, подставленное ветру, начинало болеть. Пори где-то отстал, вороной и гнедой были рядом — они бежали справа от Мирко, не по дороге, а прямо по дикой траве. Предчувствуя неладное, они ржали громко и тревожно, но помешать разбойнику не могли никак.

Но сдаваться Мирко не желал. «Ладно, будем биться на вершине, — решил он. — Вдруг да повезет — увидит кто из деревни. А здесь, за холмом, и надеяться на такое нечего. Убьет — что ж, значит, кончилась кудель у доли, либо самовила-посестра моя где-то поотстала. Ну а с Риитой — что ж, где-нибудь за Звездным Мостом повстречаюсь».

Путь явно пошел в подъем, у вершины холма стал виден большой камень, должно быть межевой. А дыхание разбойничьего коня уже было слышно. Три-четыре сажени, не более, разделяли их теперь. Меч пока пребывал в ножнах за спиной у гридня, но Мирко не мог не заметить, что правая рука разбойника готова его выхватить. Мирко повернулся опять вперед и тут, если бы на это было время, он бы остолбенел, но скачку остановить было уже невозможно. На вершине холма, у камня, на черном огромном коне восседал тот самый седобородый высоченный старик в синей войлочной шапке вроде колпака и в синем плаще. Был он худ, и вместо его левого глаза темнел страшный пустой провал. Правый же глаз, чернее густой ночи, сверлил воздух подобно вороту, все пронзая насквозь с нечеловеческой мудростью и силой. Старик был облачен в кольчужный доспех, украшенный чеканкой с дивным зверьем. Броня была длинная, чуть не до колен. В руке он держал длинный, тусклый меч. Все снаряжение выглядело древним, каким-то серым, но чистым. На ногах были высокие черные сапоги. Надо ли говорить, что, как и тогда, на болоте, старик-демон возник из ниоткуда. Его тонкие губы кривились в усмешке под хищным крючковатым носом.

«Конец», — решил Мирко. И, выхватив Куланов меч, ринулся на старика. Он успел оглянуться перед тем на гридня: тот был удивлен, но ни в коем случае не смущен. Меч — длинный, из красивой стали, словно бы покрытый ровной сеточкой, — уже был поднят в его руке. Кому-то — скорее, и Мирко, и старику — предстояло быть убитыми. Впрочем, насчет старика уверенности не было. Что до себя… Он помнил, как старик, ухмыльнувшись, обрубил торчащую из груди стрелу. Белый занервничал, но мякша ткнул его сапогами в бока. Конь вылетел на вершину прямо на старика, Мирко приготовился ловить удар занесенного меча… и пролетел с вытянутой рукой несколько саженей вперед. Старик будто растаял — так проворно подался он в сторону, пропуская мякшу. Готовый к страшному удару в спину, Мирко услышал сзади звон клинков, хруст и предсмертный крик. Чье-то тело рухнуло на траву, заржал конь, и все стихло. Ожидаемого удара не последовало. Он был жив.

Не улыбнется отблеском зеркальным

Свинцовая осенняя река.

Лес спрятался в холмы полоской дальней.

Я снова здесь с тобой, моя тоска.

Три арки мост — угрюмый стылый камень.

Рокочет неумолчная вода,

Куда моя монета молча канет —

Я заплатил за долгие года,

Когда ходил к серебряному морю,

И провожал к закату корабли,

И жадно пил вино чужого горя,

Но не пьянел. И к осени земли

Сюда, в пустынный край, я возвратился

Октябрьский холод приложить к вискам.

Сюда, где я с тобою обручился,

Невеста моя вечная — Тоска.

Что ж, наша свадьба вновь не состоялась,

Не поднята и девственна фата —

Кольцо твое опять со мной осталось,

И мне другая — навсегда не та.

Вот мой залог — на дне реки монета:

Текут, бурля, несчетные века —

Тем крепче он: здесь ржавый сумрак Леты

Над ним не будет властен. И пока

Я буду жив: обет мой — возвращаться.

И мой зарок — не знать твое лицо:

Нет воли от тебя мне отказаться,

И смертью будет освятить кольцо.

Я — капитан осеннего пространства.

Тоска моя по-прежнему чиста…

Небывшей свадьбы пышное убранство

Несет река под арками моста.

X. УСТЬЕ

Дорога точно кружево вьет: то летит стрелой, то делает хитрые излучины, огибая холмы и болота, то послушно следует за рекой, то петляет в густом лесу, будто по грибы собралась, то оплетает гору, то карабкается в косогор зигзагом, как на спине гадюки. А когда переплетаются друг с другом много дорог, тут никому не разгадать их узора: такого и змеи в травене-месяце не сотворят. И не распутать никому это переплетение, потому как есть узлы, которые не развяжешь: перекрестки. И никто не скажет, встречаются ли здесь и расходятся, не тронув друг друга, две дороги; или кончаются старые и начинаются новые; и если прежняя дорога не кончается, то куда она выходит с перекрестка? И стоит на перепутье человек, решая, куда податься: вперед, в сторону или вовсе назад повернуть? Да и надо ли решать, может, и нет вовсе никакого выбора, и старая твоя дорога сольется с новой за этим леском. Много дурного говорят о росстани: здесь приходится прощаться, здесь твое и без того призрачное счастье и вовсе разбегается-разлетается на четыре стороны, здесь караулят путника насмешливые ветры с разных концов: навеют-нарассказывают и поведут путем, которого прежде и в мыслях не было, да там и бросят. Ну и что с того? И эта дорога не будет последней, а непременно выведет на новую росстань. А если остался один, расставаться больше уж не с кем. И значит, на следующем перекрестке — а где же еще? — будет ждать тебя новая встреча.

Мирко проскакал еще вперед и тогда только развернулся. Внизу простирался величественный вид: холмы спускались к черной Смолинке, озаренные закатными лучами. Огромный голубой купол неба на востоке начинал мутнеть. За рекой тянулись бесконечные чащи, и только вдали, на севере, вставали увалы — те самые, что преодолевал Мирко и до, и после Сааримяки. На западе, у горизонта, туманились розовые вершины Камня, и оттуда же, блестя алым пламенем, двигались широкие воды Хойры. Там, где черная Смолинка сливалась с самой могучей рекой мякшинского мира, этот жидкий огонь и алый свет поглощал, сжигал темноту, вспыхивая горящей, расплавленной медью. Закат словно хотел залить все небеса светлым пожаром, и столь огромен он был с этой вершины, что казалось, сегодня это ему удастся.