Босой - Захария Станку

Пропали бараньи зипуны и кэчулы. Забросаны илом долбленые лодки, спрятаны верши и сети. На другой день солдаты персидского царя Дария Гистаспа, переправившись на плотах через Дунай и высадившись на берег, не обнаружили никаких признаков человека. Сколько из них после многих месяцев скитания по лесам, где за каждым деревом их подстерегала смерть, смогло увидеть этот берег на обратном пути?

И снова появились на дунайском берегу люди в бараньих шкурах. Выстроили из камыша и веток новые лачуги. Вытащили из типы лодки-долбленки, поставили в кустарнике сети и верши, пригнали из лесных чащ черных как смоль волов. И вновь с наступлением темноты потянулись к небу прямые струйки дымков и замерцали в ночи огоньки костров. Вновь огласились победными криками и радостными песнями окрестные просторы.

И земля, удобренная трупами захватчиков, словно бы набралась новых жизненных сил, еще выше поднялись на ней стебли пшеницы…

Словно не заметив нас, неслышно пронеслась над лодкой пара золотисто-белых колпиц. Проскользнула рядом длинная серая водяная змея. Три синие стрекозы заплясали над зеркальной гладью реки.

Из каких они времен? Из величественных видений далекого и все же такого близкого прошлого? Или это частица сегодняшнего дня? Я не мог понять этого никогда и тем более не знаю сегодня…

Золотистая парча заката уже тонула в прозрачной синей мгле…

И на противоположном берегу, обрывистом и каменистом, покрытом колючей травой, показалось другое войско. У людей бритые лица и стриженные на затылке волосы, защищенная кольчугой грудь, короткие, не доходящие до колен одежды вроде фустанелы[17], обувь с загнутыми кверху носками, а копья необыкновенной длины. У коней седла и уздечки отделаны серебром, и в серой дымке сумерек из ноздрей их словно пышет пламя. На берегу, вблизи которого мы плыли, среди вечернего оцепенения, вдруг, будто из-под земли, вырос город с узкими кривыми улочками, белыми домами, маленькими оконцами и тростниковыми крышами. Мужчины, собравшиеся на главной площади по сигналу рожка, сделанного из воловьего рога, ходили уже не в бараньих шкурах, а в сермягах из серой шерсти. Их оружием были железные копья и короткие тяжелые тесаки. Концы пышных усов свисали вниз, длинные волосы рассыпались по плечам. И у всех, казалось, были голубые глаза. На женщинах – длинные юбки, рубахи с расшитыми широкими рукавами, головы покрывает платок из муслина, к ним жмутся дети, как цыплята жмутся под крылья к наседке при виде кружащегося коршуна.

Пока мужчины, женщины и дети большой процессией торжественно направляются под сень ближайшего леса, на другом берегу совершаются приготовления к переправе через реку на связанных попарно лодках.

При высадке завязывается короткая схватка. Фаланга, предводительствуемая сыном Александра Македонского, прорывает ряды защитников. Город разграблен и подожжен. К самому небу взлетают столбы огня, окрашивающие облака в багровый цвет. Фаланга приближается к лесу, но воины не осмеливаются войти в кустарник, откуда, будто стаи стремительных дроздов, в них летят смертоносные стрелы. Обратный путь к Дунаю устилается трупами…

На берегу запылали костры. Окутанные вечерней пеленой, еще более тонкой, чем паутина, показались новые призраки – воины в шлемах, приземистые, широкоскулые, почти без шеи, – солдаты Рима. Они возводят крепости и дома. Строят из кирпича дороги и поселения, как будто собираются поселиться здесь навсегда. На Дунае появляются желтые суда с двумя рядами весел и высоким загнутым носом. Люди в сермягах и приплюснутых кэчулах забирают своих женщин и детей и уходят в горы.

Вечер давно уже провалился в бездонные недра земли. И к ночи известковая бледность луны сменилась ржавой желтизной золота. Иногда позади себя я слышу голос:

– Дарие, что это ты все роешься возле крепостной стены?

– Тять, я нашел серебряную монетку. Вот, погляди.

Монетка потускнела. Отец берет ее и трет о штаны. Монетка начинает блестеть. Постепенно становится видным чеканный портрет: круглая голова, под подбородком большой зоб, на лбу – венок из лавровых листьев.

– Это Траян, римский император, когда-то он проходил здесь со своими войсками. С той поры почти две тысячи лет прошло. На, держи. Можешь взять себе, коли хочешь.

Журчит дунайская вода. Чуть колышется лодка. Небо усеяно крупными мерцающими звездами – они покачиваются, словно плоды айвы. И Дунай тоже усыпан крупными желтыми звездами, и они тоже колышутся, как плоды айвы. Замерла в небесах круглая золотая луна. А в воде золотой нимб луны разбит вдребезги, на тысячи мелких блестящих осколков.

И вдруг в изумрудно-голубом воздухе, что парит над водой и землей, возникли длинные продолговатые корабли под зелеными, как знамена пророка, парусами, каравеллы и корветы. На мостиках, развалясь средь мягких шелковых подушек, возлежат бородатые желтолицые турки в белых чалмах, подпоясанные широкими поясами; рукояти их ятаганов отделаны сапфирами, широченные шаровары пошиты из красного шелка. Слышна томная восточная мелодия. Но тягучий, похожий на плач напев не может заглушить стоны загнанных в трюмы рабов, которых везут в Босфор. Ленивые бородатые турки – новые властители этих вод и земель. «Надолго ли?» – спрашивает одна из звезд, и другая, померцав, отвечает: «Не навечно».

– Уже совсем поздно, Павел. Давай-ка греби к берегу, глубже опускай весла.

Павел выше, чем обычно, задрал весла – узкие крылья нашей ладьи. Лодка рванулась наискосок и уткнулась в илистый берег. Я очнулся.

– Целый час дремал, парень.

– Я даже выспаться успел, дядюшка Опришор.

– Это тебя в лодке укачало. В поле небось работаешь, вот к качке и непривычный.

– Верно, работаю в поле.

Мы выскочили на берег и оттащили лодку подальше от воды. На нас набросилось комарье. Нужен костер, иначе жизни не будет.

Вдвоем с Павлом мы насобирали несколько охапок хвороста и сложили его у толстенной кривобокой ивы, наполовину источенной временем и сыростью. Дядюшка Лайош Опришор достал из лодки таган, чугунный котелок, деревянную мешалку и торбу с кукурузной мукой на самом донышке.

– Павел, сполосни котелок да набери в него воды для мамалыги. А ты, Дарие, пошарь в лодке возле кормовой скамьи. Там должна быть тряпица, баба воблы на дорогу положила. В узелке еще горсть соли завязана. Узел затянут слабо, смотри не просыпь.

Пока Павел отыскал котелок и поставил его на таган, пока я нашел в лодке узелок с едой, дядюшка Опришор, почиркав кресалом, высек искру на маленький комочек трута, который он держал вместе с табаком в кисете за поясом, где всего теплее. Из маленькой, меньше просового зернышка, искорки разгорелся большой огонь; его языки охватили черный котелок, и вода забурлила. Прошло совсем немного времени, и сваренная на скорую руку мамалыга была готова. Разогрелась на угольях и сушеная рыба. Мы принялись уписывать еду за обе щеки – только за ушами трещало. А еще говорят: пошла рыба в ход, мамалыге отворот! После нас мамалыги не осталось ни крошки. Я набросал на костер мокрых веток бузины, чтоб дым валил гуще и отогнал назойливых комаров. Напившись, как улитка из песенки, тепловатой жижи из заводи, мы растянулись на поросшей травою земле спать. Первым сон сморил Павла, который целый день сидел на веслах.

Дядюшка Опришор еще покурил, потом отложил трубку в сторону, загасив в ней тлевшие искорки, и вскорости я услышал, как он размеренно дышит и изредка глубоко вздыхает во сне. Может, ему снилось время, когда он был еще мальчишкой вроде меня и под моросящим осенним дождем спускался с гор вместе с отцом и старыми дядьями, перегоняя в долину овец. Длинные спутанные волосы мужиков падали на плечи; на отце были узкие длинные крестьянские штаны, косматый кожух доставал до пят, голову покрывала твердая островерхая шапчонка почти без полей.

На границе каждого имения с них требовали уплаты пошлины.

Путь с гор сначала идет плоскогорьем, потом равниной – так до самых дунайских плавней, при виде которых вспоминаются картины сотворения мира; нескончаемо долог этот путь. Наверно, ему снится молодость, когда он остался беден и одинок на берегу этих желтовато-синих вод и был вынужден искать новый путь в жизни. И вот он вздыхает, вспоминая вершины гор, окутанные дымкой белых облаков, похожих на большие венки, готовые раскрошиться, распасться и рассеяться от малейшего дуновения ветра. А может, ему снится, как он тянет намокшие сети, сам промокший насквозь, а берег отодвигается все дальше и дальше.

Никогда нельзя угадать чужой сон, как никогда не угадать чужую думу.

В детстве меня мучили странные, но в то же время прекрасные сны: у меня вдруг вырастали большие, подвязанные под мышками крылья, и я подолгу летал над вечно сырой трясиной; во сне я срывался с головокружительной высоты и падал меж ветвей с верхушки необычайно высокого дуба; а то плыл в синих просторах моря в долбленом чурбаке, охотился с костяным копьем за большими серебряными рыбами… Став чуть постарше, когда жизнь начала оказывать свое действие, в избытке одаряя меня тумаками и подзатыльниками, я видел уже другие сны. Мне снилось, как кнут приказчика Гынцэ, захлестнув, со свистом опоясывает и жжет мое живое, вечно болезное тело… Снилось, как на барском винограднике, что насажен по склону холма, я собираю в корзину виноград, на лице моем намордник; я пытаюсь поднести ко рту две-три ягодки, чтобы смочить запекшиеся губы и сухой язык, но у ягод оказывается соленый вкус крови. Я уже знал, какова кровь на вкус… Когда в босую ногу меня кусала змея или сороконожка, я сосал ранку до тех пор, пока рот не наполнялся кровью. Я сплевывал кровь, а ранка подсыхала, и опухоль не появлялась. Но целый день после этого я не мог избавиться от ощущения соленого вкуса крови во рту. Иногда я видел во сне, как тащу на спине целые глыбы соли, которые взваливал мне на спину Бэникэ Вуртежану. Видел пустые гробы, которые звали меня из лавки Мьелу Гушэ – весь город на Веде звал его Упокоем, – они приглашали меня улечься в них. Снилась мне и дубильная мастерская хозяина Моцату. Там дядюшка Гогу Шорик хватал меня своей цепкой лапой за затылок и окунал головой в кадушку с дубильными веществами.