Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вот Славка Комов как ни старался, не мог вникнуть в смысл прочувственной директорской речи. В мозгу у парнишки будто все перемешалось, расплылось. И произносимые Юрием Николаевичем, в общем-то, правильные, должно быть, и необходимые теперь слова, не затрагивая Славкиного сознания, утекали куда-то мимо, свергались в какую-то туманную, запечными сверчками пронзительно тюрлюкающую в мальчишкиных ушах провальную пустынь.
И хотя сидел он сейчас в тепле, у края плиты, которая покуда еще не остыла и приятно согревала на нем отволглую за день одежонку, Славку время от времени до самой последней его, самой тонюсенькой жилочки пробирало безудержной ознобистой дрожью, руки-ноги сводило ломотой, а непослушное тело обволакивала сонливая вялость. Он медленно смыкал и размыкал веки, незряче всматривался в сидящих напротив ребят, опять на секунду-другую, как думалось ему, покорно закрывал глаза — и тогда отчего-то возникали перед ним вперемежку то ухмыляющийся недобро староста Осадчук, то запрокинутый, черно оскаленный лик убитого старика Вацека, то обезглавленный золотисто-бархатной расцветки петух на белом снегу, то горько рыдающая у раздаточного окошка столовой, напуганная Валькой Щуром, бывшая пионервожатая Рита Федоровна…
— Нет, но я просто не понимаю, почему только к Семену Петровичу и тете Фросе? — как раз звонко вопрошала она у ссутулившегося Мизюка. — Ведь часть ребят можно разместить у меня дома. Мама с радостью их примет. У нас целых две свободных комнаты! — В тягостные эти минуты Рита Федоровна, очевидно, взбодрилась, силу в себе почувствовала и с прежней непреклонностью, как на торжественных сборах, стоя посреди кухни, рубила спертый воздух рукой. — Я считаю это своим долгом! Да-да, Юрий Николаевич, долгом!.. Ребята, кто пойдет ко мне?!
Мальчишки заерзали на табуретках, переглянулись в некотором недоумении. Девчонки быстренько наклонились одна к другой, ткнулись носами в плечи и залопотали обрадованно, залопотали…
— Да погодите вы со своими комнатами, с долгом… — устало отмахнулся от предложения Риты Федоровны озабоченный директор. — И потрудитесь, пожалуйста, сесть… Никто из старших ребят к вам не пойдет. Все они будут работать. Вещи носить. Помещение убирать. Поймите вы наконец — о малышах сейчас главная забота, о тех, кому на себя надеть нечего. К вашей маме при всем желании разутыми да раздетыми детей по снегу не поведешь…
Рита Федоровна, очевидно, хотела что-то возразить непонятливому Мизюку, гневно тряхнула коротко стриженными своими волосенками, остренький носик ее заалел, но потом до нее все же дошло — она внезапно осеклась, смущенно потупилась и молчком убралась на место.
А очнувшийся было от недолгого забытья Славка снова поплыл куда-то из душной кухни на вольный воздух. Стало ему хорошо и виделось лето. Солнышко ласково припекало непокрытую парнишкину голову, теплый ветер легонько шевелил волосы. Под босыми ногами мягко пухкала дорожная пыль, а по обе стороны накатанного проселка раскинулось цветущее гречишное поле. Рябило у Славки в глазах от розовато-белого цветения. Гуд пчелиный над полем стоял, от которого маленько в голове шумело, однако опять же — не тяжело, а приятно. И в самой что ни на есть поднебесной голубой выси, меж двух неподвижных облачков, заливался, вызванивал в серебряный колокольчик веселый жаворонок. Рядом по проселку шла сестра Зоя, изредка нагибалась, срывала хрупкие стебельки, давала Славке понюхать как бы медом залитые соцветия и рассказывала о чем-то занятном — как переезжать они куда-то будут, о школе какой-то говорила. Правда, голос у Зои был почему-то невнятный, словно бы даже вовсе не ее голос, а Вальки Щура, и к тому же — визгливый…
И вновь Славка вынырнул, выпутался из цепких тенет гнетущей его тело сонливости. Слизнул с губ вроде бы оставшуюся на них сладковатую горечь, слюну сглотнул — больно. Кое-как продрал глаза, огляделся по сторонам, но сначала не сообразил — где он находится и во сне ли все это с ним было, наяву ли…
Но сидел он в кухне, по-прежнему у плиты. Хотя теперь что-то переменилось вокруг. Ребята уже не горбатились на табуретках неподвижно, а возбужденно галдели, едва не наскакивая друг на друга. Девчонки испуганно сбились в кучу возле воспитательниц, а еще сильнее побледневший Юрий Николаевич старался образумить расходившихся мальчишек:
— Тише, дети! Спокойнее… Дайте и ему сказать. Не мешайте, ребята!..
— А чего мне говорить? Ну, был я в той школе, видел. Окошек там нету, дверей… Все одно что на улице! — срывался на крик Валька Щур. — По мне, пацаны, дак все же лучше — кто как сумеет… А чего?.. У кого шмуток нету — тот пускай в хаты идет! Вон, хотя бы и к Риточке!.. Ведь подохнем мы там, пацаны! Гадом мне быть, замерзнем!..
— Не подохнем! Мы фанеры достанем, окна заделаем!..
— А шмутки теперь будем на всех честно делить — у кого что есть!..
— Точно! Давно тебя раскулачить надо, Щуренок! Правильно, Юрь Николаич? — позабыв о своей дружбе с богатым Валькой, услужливо полез наперед Генка Семенов. — Да мы его сейчас тут же под ноготь прижмем — как класс!..
— А по харе не хочешь?!
— Не-е-е, ребята… Мы лучше по хатам пойдем…
— Кончайте, пацаны! — Иван Морозовский боком соскочил со стола, цепляясь за чьи-то ноги и опираясь на плечи ребят, он качнулся ближе к Вальке Щуру. — Мизюк же дело тебе говорит, дурак!.. Надо в школу перебираться… Куда же мы поодиночке?.. А остальные — куда?.. Нет, всем вместе надо держаться, пацаны!..
— Ну и подыхайте вы там все вместе! — остервенело орал в ответ Ивану тоже вскочивший со своего места Валька. — Подыхайте!.. Я тогда один пойду! Да на хрена вы мне все тут сдались, оглоеды?!
— Тише, дети!.. Прекратите!..
— Да пошел ты!..
Валька Щур, прижимая к подпоясанной телогрейке скомканную свою торбу, мелкими шажками отступал к двери, брызгал слюной, взахлеб частил матерным приговором. Тетя Фрося попыталась изловить мальчишку, но по пути натолкнулась на завхоза Вегеринского, чуть не уронила его на пол. Тот охнул, обхватил повариху обеими руками, потянул ее за подол. Она, не глядя, ненароком съездила Семену Петровичу по уху…
Но прежде чем Славку скрутило окончательно, прежде чем повлекло его опять куда-то вдаль от всего этого шума и крика — а отяжелевшая голова паренька медленно, как показалось ему, очень медленно, легла на угол вроде бы докрасна раскаленной теперь плиты, — он еще успел увидеть, успел запомнить на всю свою жизнь, как, затмив мутное пятно лампы, мимо него
