Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

Церен уже справился с волнением, вызванным воспоминанием о своей матери, Булгун, затравленной не знавшим пощады Бергясом.

— Хорошо, что ты много думаешь о жизни, критически относишься к прошлому, — одобряюще сказал Церен. — Опыт дается лишь тому, кто способен находить ошибки не только у других, но и у себя…

— Между прочим, какое-то чувство справедливости во мне жило с детства… Таку я ненавидел, как ходячее зло… И отыскал тогда злополучный кошелек с часами. Не помню уже, что толкало меня на недетскую войну со злом: ненависть к Таке или желание сделать тебе что-нибудь хорошее.

— Ты, Саран, пошел в мать, а не в отца! Этим все и объясняется… А ведь твои поиски кошелька могли обернуться бедой для всех вас. О, я помню, как разъяренная толпа окружила Бергяса и плевала ему в лицо… Еще миг — и его разорвали бы в клочья… Люди и тогда понимали, где зло, а где добро… Слушай, — вдруг предложил Церен, — не завернуть ли к вам на огонек?

— Смелый ты, Церен, не боишься идти в такой поздний час в дом жены кулака? — спросил Саран.

— То дом Сяяхли! — строго напомнил Церен. — А Сяяхлю здесь все знают и худо о нас не подумают!.. Пленницей в своем доме была твоя мама, хотя и значилась женой Бергяса. К тому же, Саран, клеветы боятся слабые или чем-то замаранные людишки. Меня не запугать, хотя, конечно, оплести грязными словами можно всякого по принципу: хоть капля из поганого ведра, да пристанет.

Они были уже у калитки дома, навстречу выбежала черная дворняжка, лениво тявкнула, но, узнав Церена, радостно вильнула хвостом.

— А, Барс, ты меня еще помнишь? — Церен потрепал собачонку по спине.

Даже к этой заурядной дворняжке Церен имел кое-какое отношение. После похорон Бергяса Сяяхля забоялась оставаться в прежнем доме. Ей все время мерещилось, что Бергяс жив. Она видела тогда, как он извлек из-под полы обрез. Думала в тот страшный миг, что муж пальнет в нее, стоявшую у освещенного окна. И отшатнулась… Узнав о ее переживаниях и страхах, Церен привел во двор Сяяхли шуструю звонкоголосую собачонку.

Мужчины постояли у порога.

— А знаешь, Саран, — проговорил Церен решительно, — оставайся в улусе! Ты настоящий калмык! И жизнь побила тебя, и у рабочей гвардии ты хорошую школу прошел! Здорово все это, а теперь за работу! Ой как нужны здесь такие люди, как ты!

— Долго еще людское проклятье будет висеть над нашей семьей, как глыба в забое! — вздохнул Саран.

Мужской разговор их прервал возглас из коридора:

— О, какая радость! Саран привел Церена! — на пороге показалась Сяяхля.

Церен с грустью отметил: в волосах женщины, всегда черных, как смоль, появились ниточки седины, хотя во всей ее фигуре было еще достаточно силы и обаяния. Она тут же принялась выкладывать гостю свои материнские заботы.

— Третий день, как Саран приехал, но никуда ни шагу. Вижу, заскучал. Навестил бы, говорю, Церена. А то подумает, что чураемся его. Что ни говори — одного рода люди. Церен зла на нас не таит… Вот вы и встретились!

Саран по-сыновьи доверительно успокаивал мать:

— Не хотел мешать председателю. Я ведь сам в шахтном комитете, знаю, сколько у руководителей забот. Конечно, попрощаться я все равно зашел бы.

— «Попрощаться»! — с иронией в голосе повторил Церен. — И за то спасибо!

Сяяхля уже хлопотала у плиты.

Разговор, начавшись задушевно, так и продолжался, приобретая порой совсем неожиданные направления мысли.

— Мне иногда думалось там, в Донбассе, — заговорил Саран, когда они уселись за стол. — Спрошу-ка я у Церена при встрече: завидовал ли он мне когда-нибудь, как удачливому ровеснику, сыну богача?

— А ты возьми да и спроси! — подбадривал его Церен и тузнул ровесника под бок. Потом сказал вполне серьезно: — Очень завидовал в мальчишеские годы! И долго!.. Когда мы переехали с Дона, ты учился в улусной школе и привез много книжек с картинками… Как я тебе завидовал тогда, Саран! Ни стада коров, ни табуны жеребят, ни богатая белая кибитка не вызывали во мне такой зависти, как твои книги!.. Ты доволен ответом?

— Горько мне от твоих слов, Церен!.. — признался Саран, распахиваясь всей душой перед гостем. — Так вот знай и мою тайну: — Я тоже тебе завидовал! Ты никогда не сдавался! Даже слез твоих видеть не довелось! Ты жил и одолевал беду за бедой, как зултурган-трава, которую я снова сегодня увидел у подножия кургана. Ей не страшны ни зной, ни холод, потому что корни глубоко ушли в родную землю…

Они помолчали, наблюдая за веселым огнем, мелькающим под кружками плиты.

— Ладно, Саран, — попросил Церен приятеля. — Ты у нас — гость… Немало лет прожил в тех краях, которые совсем незнакомы калмыкам. Расскажи нам с мамой, как на тех шахтах люди живут?

— Много добрых людей встречалось и на моем пути, — облегченно вздохнув, начал Саран. — Только там до меня дошло: люди сложены из разных материалов, как пласты в забое: слой породы, затем слой горючего минерала… А иной человек — пыль, ничем не подожжешь: дыма много, а тепла нет. Есть пласты, как драгоценные камни сверкают. И горит тот уголь — железо плавится. Не скрою: многому я научился, многое поправил в себе… И хотя тяжела моя работа, но и она приносит удовлетворение и радость. И выходит — не сама работа трудна подчас, а дума о ней!

— Выговорился? — спросил, будто поторапливая, Церен.

— Предположим, да.

— Тогда вот что: не заставляй меня объясняться в любви к тебе, скажи сразу — остаешься?

— Нет, Церен… Не обижайся: степь из меня ушла… Я приехал, чтобы исполнить сыновний долг перед матерью: забрать ее и сестренку в Донбасс… Но мама не хочет никуда ехать. Для нее степь — все…

— Права твоя мама! — воскликнул Церен. — Давай же выпьем за ее здоровье.

— И за твое здоровье, зултурган, — сказал Саран.

Мужчины сдвинули рюмки, на секунду замерли. И лишь затем выпили.

Сяяхля, помолодевшая, в темном платке с синими мелкими цветочками сновала между плитой и столом. Взгляд ее, обращенный то на сына, то на гостя, был счастливым.

— Вот что, Церен, — заговорил Саран, подвигая к гостю миску с мясом. — За пять последних лет я ни одному человеку не рассказывал об отце. Боялся… Но однажды горный мастер случайно зашел в общежитие и увидел на столе книгу, конспекты.

— Почему вы, такой образованный человек, спустились в шахту? — спросил он.

У меня был готов ответ: «Хочу побольше заработать!» Мастер покачал головой. Вижу, не очень убедили его мои слова. Но больше не приставал с расспросами… Если бы ты знал, друг, как тяжко на душе, когда приходится лгать честному человеку. А все потому, что нагадил отец!

Дверь распахнулась, и на пороге появилась младшая сестра Сарана, Нагала. В правой руке девочка держала сумку с книжками. Она радостно затараторила:

— По географии — отлично! По истории — хорошо! По диктанту… — Нагала для своего возраста была слишком даже высокой. Стройная, с большими глазами, она уже сейчас была достойным повторением матери.

— Ну и умница ты у меня, сестренка! — похвалил ее Саран. — Но лучше бы начать с того, что поздороваться с гостем? Ты знаешь, кто этот дядя?

— Здравствуйте, Церен Нохашкович! — выпалила девочка, покраснев. — Вы к нам приходили на сбор пионерской дружины…

— Да, приходил! — подтвердил Церен. — И знаю, что ты председатель пионерского отряда… Рад твоим успехам.

Церен встал и погладил Нагалу по голове. Девочка покорно приняла ласку гостя. Обернувшись к Сарану, Церен сказал с гордостью:

— В этом году в улусной школе набралось семь пятых классов. Так велико желание степняков учиться! Но вот беда: недостает классных комнат. Приходится учить детей в три смены. В отдельных классах по пятьдесят вот таких девчушек и пареньков. И учителям нелегко, и детям.

Сяяхля придвинула на подставочке к столу чугунный котелок с калмыцким чаем. Приятно защекотало ноздри мускатным орехом. Проворная Нагала забежала в другую комнату, принесла фарфоровые пиалы. И лишь тогда все уселись за столом.

— А где сейчас Араши Чапчаевич? — спросил Саран. — Давно ничего о нем не слышал.