Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

— Да, помню и брата вашего и вас, — сказал Араши.

— Но не думайте, что я кулак плохой, я хороший кулак. Налог всегда плачу. Хотя меня лишили голоса, я говорю: «Хювин йосн сян»[75]. Если бы голос вернули, сказал бы еще лучше — во всех хотонах, всем малым и старым. Батрак есть, и договор тоже есть. Я никого не обижаю. А наоборот, меня обижают. Вот он, Бюрчя, бил меня, чуть не убил. Мог бы придушить, — и Лиджи заплакал.

— Что вы говорите? Кто вас обижает? Прошу вас, не плачьте, — успокаивал его Араши.

— Вот он! — сказал Лиджи, утерев грязным рукавом глаза, показывая на Бюрчю, стоявшего в стороне с перевязанной головой. — Чуть не задушил меня, а потом натравил собаку…

Араши Чапчаевич смерил взглядом обидчика и обиженного и невольно рассмеялся:

— Что вы говорите, Лиджи? Да как же он, такой тщедушный, мог вас побить? Просто не верится.

— Он не один. С ним был его сын, между прочим, бывший послушник! И пес его, Галзан. Вот он, проклятый богом, и искусал меня, — жаловался Лиджи.

— А расскажите, за что покусал-то! — раздался молодой голос из толпы.

— Да не слушайте его, Араши Чапчаевич. Вот уж правда истинная — «у вора голос сильнее, чем у пострадавшего», — сказал молодой председатель колхоза. — Пойдемте в дом, там и расскажем. Вы подождите, аава, — сказал он Лиджи.

— Мне некогда ждать, мне работать надо. Это вы митингуете целыми днями, — ответил Лиджи и обиженно зашагал к своему хотону.

В кабинете Нарма рассказал о схватке Бюрчи с Лиджи.

— Это здорово, что бывший батрак пересилил свой страх перед бывшим хозяином, увидев в нем прежде всего классового врага! — одобрил Араши Чапчаевич. — Но учтите, кулак — он не дурак. Денежки поднакопил, оперился, теперь через экономику будет давить на сознание отсталых людей. Кулак начинает активизироваться, будьте бдительны, — добивал он.

— Эх, сослать бы их куда-нибудь всех вместе. Пусть сами пашут, сеют. Все кичатся они, мол, мы хозяева хорошие, а вы добро на назем переводить только и горазды. Вот и посмотреть — много они сами-то своими руками наробят. Да и беднякам спокойнее станет — ведь не каждый батрак пойдет против своего бывшего хозяина. Привычка-то, она, как шкура, ее с себя не снимешь, — сказал председатель аймака Нарма Точаев. Все оживленно поддержали Нарму.

— Пока никаких решений на этот счет нет. Так что самодеятельностью прошу не заниматься. Да, товарищи, чуть не забыл. Вам передает привет Вадим Петрович Семиколенов. Он теперь в Саратове, один из руководителей Нижне-Волжского крайкома партии, — сказал Араши Чапчаевич, прощаясь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сегодня Церен Нохашкин не смог уснуть всю ночь, хотя пришел с работы раньше обычного. В другой раз возвращался чуть не под утро, а сегодня ему выпала спокойная ночь, и он прометался в постели без сна. Нина клала руку ему на лоб, спрашивала, не заболел ли. Но он, односложно ответив ей, опять созерцал потолок, не зная, как начать этот непростой разговор.

— Говори же, что случилось? — потребовала наконец Нина. — Я вижу, тебе что-то страшно сказать мне.

И Церен сказал, как прыгнул в прорубь: в список семей, подлежащих выселению, местными активистами занесены ее сестра Зинаида с мужем.

— Церен, родной! — взмолилась Нина. — Ты же знаешь, от всего куста Жидковых осталась у меня одна эта веточка — сестра… Пусть кривая веточка, ничего не скажу, но — одна! Одна, последняя! Да, у Зины хранились кое-какие вещи отца. Кому это неизвестно? Но какая же она кулачка? Пожалуйста, не торопись с разъяснениями. И муж у нее ветеринар! Когда-то на моего отца работал, был управляющим! Своего ничего не имел. — И закончила она совсем неожиданно: — Нет, нет! Это просто невозможно. Вот что — возьму я детей и вместе с Зиной отправлюсь в Сибирь. Укрепляй здесь Советскую власть без нас.

Чтобы он ни на минуту не сомневался в ее решении, Нина тут же сняла с кровати матрас и ушла в другую комнату к детям.

Церен был совершенно раздавлен этой ссорой. Все годы Нина оставалась для него нежным и преданным другом. В ее любовь и семейную самоотверженность он уверовал, как в самого себя, и эта уверенность делала его сильным, уравновешенным, мудрым. Приходя домой после изнурительно долгих заседаний, служебной маеты, возвращаясь из поездок по улусу разбитым, усталым, он попадал в уют семьи, любящей его, и это возрождало его силы, возвращало его самого к жизни. Нина лелеяла его, как ребенка, даже по имени звала ласковее, чем детей. По первому взгляду она угадывала настроение «своего муженька», превращалась в рабыню его прихотей, друга, осторожного советчика; брала, если нужно, всю горечь момента на себя, могла умереть за своего Сиреньчика, за детей, за семью. Чотын уже ходил во второй класс. Лидочка тянулась за братом и умом, и в росте. И вдруг всего-всего этого лишиться. Все в Церене оцепенело.

Не спала в эту ночь и Нина, ушедшая в детскую комнату. Она тихо плакала, понимая и жалея Церена: «Ну что он может в этих обстоятельствах». И все-таки вывод напрашивался сам собой: с выселкой сестры в Сибирь отношения между нею и Цереном будут уже какими-то иными, худшими. Зина проклянет и Церена, и ее, и это ее черное слово повиснет непроглядной тучей над всей их семьей.

Расстояние от ставки улуса до хутора Жидковых не более двух часов езды на лошадях, но Нина ни разу не навестила сестру на хуторе. Оттуда, в свою очередь, уже лет восемь не показывали глаз в улус. Родственники открыто презирали Нину, вышедшую замуж за человека не их общества. Кроме того, Зина считала: Борис сбился с пути только потому, что Церен в свое время не порадел ему в беде, как подобает родственнику, а отправил под трибунал… Борису удалось спастись и ничего не оставалось, как мстить Церену.

Да, виделись они с сестрой очень давно, было это в те злосчастные дни, когда Церен догонял банду Бориса.

Зина с мужем заявились в улус на рессорной линейке. Привезли большую корзину яиц, тушу барана, заморскую банку конфет для детей.

Нина не ждала гостей, была одета по-домашнему: в застиранном платьице, переднике — кормила во дворе кур и поросенка. Животину она держала вопреки запрету мужа. Чотын рос слабеньким, его нужно было поддержать свежениной. Да мало ли для чего годится поросенок: отходы от стола приберет, и то польза.

Зина была одета изысканно и модно: платье и обувь сшиты по заказу. Увидев сестру в выцветшем платье, в залатанном передничке, сестра возмутилась:

— Неужели твой муж, такой большой начальник, не может поприличнее одеть свою жену? Ты же похожа на огородное чучело, а не на жену председателя улуса! Да он должен всю жизнь тебе ноги целовать… — И все в том же духе. Она иногда рисовалась перед Сергеем: вот, мол, как нужно с вами, мужчинами…

Нина потерянно, как провинившаяся школьница, слушала эти жестокие упреки. Обида на сестру довела Нину до слез:

— Какое тебе дело до наших отношений с Цереном? Если ты приехала, чтобы поносить мужа и над сестрой издеваться, поворачивай назад!

— Зачем ты так? — робко заступился за свояченицу Сергей. — Когда ты работаешь, выглядишь не лучше.

Теперь уже Зина хохотала — она так могла: мгновенно перемениться, стать доброй и даже пустить слезу.

— Прости, я — любя. Мы же с тобой остались совсем-совсем сиротами!..

— Ты что-нибудь узнала о маме и папе? — испугалась Нина.

— Нету их в живых! — запричитала Зина. — Всех погубили красные.

— Может, ты толком скажешь? — тормошила ее Нина. — Говори же, слышишь?

Зина подобрала припудренным платочком слезы с лица, принялась рассказывать.

Вчера, на ночь глядя, к ним заезжал Борис. И все рассказал. Родители благополучно добрались до Новороссийска. Ждали парохода. Бориса в это время назначили командиром полка, он со своим полком выступил на Кубань, чтобы остановить наступление красных. Родителей оставил с обозом, и их порубили красные конники.