Том 17. Пошехонская старина - Михаил Салтыков-Щедрин

— Скучно вам, Семен Семеныч, одним? Сознайтесь… скучно? — приставала она.

— Скучновато-с.

— Вы бы женились! Мало ли у нас невест — целый цветник!

Майор загадочно улыбался, но молчал.

— Право! вы бы службой занимались, а молодая жена хозяйничала бы. Неужто вам денщик и чай наливает?

— Денщик-с.

— Вот видите! А тогда сидели бы вечером таким же манером, как теперь, жена бы чай разливала, а вы бы пунш пили.

— Хорошо бы-с.

— Зачем же дело стало?

— Хорошо бы… да не так, а этак-с…

Вдова вскидывала на майора удивленные глаза и не понимала. Но вскоре все объяснилось. Клобутицын стал делать такие прозрачные намеки, которые даже сомнений не допускали…

Надежды на майорское сватовство рухнули. Но вдова не унималась и деятельно предпринимала один матримониальный поход за другим. Она появлялась всюду, где можно было встретить военных людей; и сама заговаривала с ними, и дочерей заставляла быть любезными: словом сказать, из последнего билась, чтобы товар лицом показать. Но ей положительно не везло. Самые невинные корнеты — и те как-то загадочно косили глазами на красавиц-невест, словно говорили: хорошо-то бы хорошо, да не так, а вот этак. Аббатство одинаково пугало и старых и молодых.

Появление молодого Бурмакина как раз совпало с тем временем, когда Калерия Степановна начинала терять всякую надежду. Увидев Валентина Осипыча, она встрепенулась. Тайный голос шепнул ей: «Вот он… жених!» — и она с такою уверенностью усвоила себе эту мысль, что оставалось только решить, на которой из четырех дочерей остановится выбор молодого человека.

Младшая дочь, Людмила, была красивее всех. Она не обладала ни дебелостью, ни крутыми бедрами, которыми отличались сестры; напротив того, была даже несколько худощава, но в меру, насколько приличествует красоте, которая обещает надолго сохраниться в будущем. Высокая, стройная, с едва намеченною, девственною грудью, она напоминала Венеру, выходящую из морской волны. Прелестное личико имело слегка избалованное выражение и было увенчано густой золотистой косой, которая падала ниже пояса. Вся ее фигура дышала женственностью, и это было тем привлекательнее, что она с необыкновенной простотой носила свою красоту. Она не шла навстречу восторгам, а предоставляла любоваться собой и чуть заметно улыбалась, когда на нее заглядывались, как будто ее даже удивляло, что в глазах молодых людей загорались искры, когда они, во время танцев, прикасались к ее талии.

Но насколько пленительна была Милочкина внешность, настолько же она сама была необразованна и неразвита, настолько же во всем ее существе была разлита глубокая бессознательность. Разговора у нее не было, но она так красиво молчала, что, кажется, век бы подле нее, тоже молча, просидел, и было бы не скучно.

— Что вы, Людмила Андреевна, молчите? скажите что-нибудь! — приставали к ней кавалеры, — ну, например, я вас лю…

— Ах, нет, оставьте!.. мне лень, — отвечала она, закрывая глаза, точно собиралась уснуть, — какие вы говорите пустяки!

И кавалеры оставляли ее в покое и даже находили, что молчание составляет одну из ее привилегий. Еще бог знает, что она скажет, если заговорит, а тут сиди и любуйся ею — вот и все!

Даже когда офицеры называли ее в глаза «Милочкой», она и тогда не обижалась, а только пожималась, словно ее пощекотали.

— Людмила Андреевна! Милочка… ведь вы Милочка?

Молчание.

— Милочка! мы все в вас влюблены!

— Вот нашли!

Встретившись с Людмилой в доме своих стариков, Бурмакин сразу был поражен ее красотой. Красота была для него святыней, а «женственное»* — святыней сугубой. От внимания его, конечно, не ускользнула крайняя неразвитость девушки, но это была «святая простота» и тоже принадлежала к числу идеалов, составлявших культ молодого человека. Одно не нравилось: господа военные как-то уж чересчур бесцеремонно льнули к красавице, и она, по-видимому, была не в состоянии дать им отпор. Но ведь и это «святая простота», перед которою преклоняться следует, принимая всецело, как она есть, и не анализируя. Придет время — сердце ее само собой забьет тревогу, и она вдруг прозреет и в «небесах увидит бога», но покуда ее час не пробил, пускай это сердце остается в покое, пускай эта красота довлеет сама себе.

Старики Бурмакины хвалили Милочку. Они отзывались об ней как о девушке тихой, уживчивой, которая несколько лет сряду была почти членом их семьи, и никогда никакой неприятности они от нее не видали. Правда, что она как будто простовата, — ну, да это пройдет. Выйдет замуж за хорошего человека и разом очнется.

Говоря таким образом, они любовно посматривали на сына, словно угадывали зарождающееся в нем чувство и были не прочь поощрить его.

Калерия Степановна, в свою очередь, почуявши в Бурмакине жениха, старалась вывести Милочку из оцепенения.

— Ты что же, рохля, зеваешь, — говорила она ей, — во сне, матушка, мужа не добудешь!

— Я, маменька, кажется, ничего…

— То-то, что ничего! Ничего-то ничем и кончается. А ты умей человеку отличие показать. Прочим ничего, а мне — чего! Умная-то девица ежели и лишненькое основательному человеку позволит, так и то не беда; а она сидит, как царевна, да пожимается!

Вообще сближение между молодыми людьми произошло не скоро. Несмотря на материнское наставление, Милочка туго пробуждалась из состояния вялости, которое присуще было ее природе. Бурмакин тоже был застенчив и лишь изредка перебрасывался с красавицей двумя-тремя незначащими словами…

Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.

— Об чем задумались? — спросил он, садясь возле нее.

— Так… ни об чем…

— Нет, я желал бы знать, что в вас происходит, когда вы, задумавшись, сидите одни.

— Чему же во мне происходить?..

Она сделала движение, чтобы полнее закутаться в старый драдедамовый платок, натянутый на ее плечи, и прижалась к спинке дивана.

— Вас ничто никогда не волновало? ничто не радовало, не огорчало? — продолжал допытываться он.

— Чему радоваться… вот мамаша часто бранит, — ну, разумеется…

— За что же она вас бранит?

— За все… за то, что я мало говорю, занять никого не умею…

— Ну так что ж за беда!

— Нехорошо это. Она об нас заботится, а я сама себе добра не желаю.

Бурмакин умилился.

— Милочка! — он, как и все в доме, называл ее уменьшительным именем, — вы святая!

Она вскинула на него удивленные глаза.

— Да, вы святая! — повторил он восторженно, — вы сами не сознаёте, сколько в вас женственного, непорочного! вы святая!

— Ах, что вы! разве такие святые бывают! Святые-то круглый год постятся, а я и в великий пост скоромное ем.

Несмотря на явное простодушие, ответ этот еще более умилил Бурмакина.

— Вы олицетворение женственности, чистоты и красоты! — твердил он, — вы та святая простота, перед которой в благоговении преклоняются лучшие умы!

— И мамаша тоже говорит, что я проста.

— Ах, нет, я не в том смысле! я говорю, что в вас нет этой вычурности, деланности, лжи, которые так поражают в других девушках. Вы сама правда, сама непорочность… сама простота!

Он взял ее за руку, которую она без ужимок отдала ему.

— Скажите! — продолжал он, — вы никогда не думали о человеке, который отдал бы вам свою жизнь, который лелеял бы, холил вас, как святыню?

— Ах, что вы!

— Скажите, в состоянии ли вы были бы полюбить такого человека? раскрыли ли бы перед ним свою душу? сердце?

Она молчала; но в лице ее мелькнуло что-то похожее на застенчивое пробуждение.

— Скажите! — настаивал он, — если б этот человек был я; если б я поклялся отдать вам всего себя; если б я ради вас был готов погубить свою жизнь, свою душу…

Он крепко сжимал ее руку, силясь разгадать, какое действие произвело на нее его страстное излияние.

— А вы будете часто со мной в гости ездить? будете меня в платьица наряжать?

Она выговорила эти слова так уверенно, словно только одни они и назрели в глубинах ее «святой простоты».

Даже Бурмакина удивила форма, в которую вылились эти вопросы. Если б она спросила его, будет ли он ее «баловать», — о! он наверное ответил бы: баловать! ласкать! любить! и, может быть, даже бросился бы перед ней на колени… Но «ездить в гости», «наряжать»! Что-то уж чересчур обнаженное слышалось в этих словах…

Он встал и в волнении начал ходить взад и вперед по комнате. Увы! дуновение жизни, очевидно, еще не коснулось этого загадочного существа, и весь вопрос заключался в том, способно ли сердце ее хоть когда-нибудь раскрыться навстречу этому дуновению. Целый рой противоречивых мыслей толпился в его голове, но толпился в таком беспорядке, что ни на одной из них он не мог остановиться. Разумеется, победу все-таки одержало то решение, которое уже заранее само собой созрело в его душе и наметило своего рода обязательную перспективу, обещавшую успокоение взволнованному чувству.