Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ги-Эрнест Дебор, «Обнажённый город», май 1957
ЛИ выпускал “Potlatch” с 22 июня 1954 по 22 мая 1957 года; последний 29-й выпуск от 5 ноября 1957-го содержал подзаголовок “Bulletin déformation de l’internationale situationniste”, и ЛИ проглатывал свою историю. «Напомним, что ваши приятные воспоминания не представляют интереса, — написано в заметке «“Potlatch” — инструкция по применению», опубликованной во втором выпуске от 29 июня 1954 года. — Речь идёт о реальных силах. Несколько сотен человек по воле случая определяют мышление эпохи. Они находятся в нашем распоряжении, независимо от того, знают они об этом или нет. Рассылая “Potlatch” людям, разбросанным по всему земному шару, мы оставляем за собой возможность прекратить распространение, когда и где мы сочтём нужным»54. Работая в газете или на госслужбе, ты мог обнаружить “Potlatch” у себя на столе, или, возможно, ты мог найти его у себя в почтовом ящике. («Вы выбирали адресатов по телефонной книге?», — спросил я Вольмана. «Не преувеличивайте — ответил он. — У нас не было телефонной книги. У нас и телефона-то не было».) Ты мог найти его оставленным на улице, брошенным, и шансов в лучшем случае было поровну, чтобы эти счастливчики могли прочитать: «У вас всё-таки есть шанс быть одним из них».
Как скажет Дебор, “Potlatch” являлся даром, подношением «непродаваемых товаров», — «желаний и нерешённых проблем; и вовлечение в них других людей составляло ответный дар»55. Это была попытка начать разговор — такой разговор, в котором каждый захочет принять участие и который может завершиться только открытием нового языка, нового предмета беседы, то есть новой идеи социальной жизни. «“Potlatch” является наиболее ангажированным изданием в мире» — так начинается первый номер; буквы немного расплывчаты, чернила в печатной машинке очевидно чуть засохли. «Мы заняты осознанным и коллективным формированием новой цивилизации»56.
ЛИ играл с ещё одной метафорой. Этнографический словарь определяет «потлач» как «потреблять», но контекст, вызываемый в памяти словом, относился не к коммерческому потреблению, а к «потреблению огнём»: это означало дар, который должен быть возвращён до тех пор, когда уже нечего будет дарить. Это слово из чинукского языка, распространённое среди квакиютлей Британской Колумбии и тлинкитов Аляски, американских племён, впервые изученных антропологами в конце XIX века.
Как выяснили антропологи, у этих племён был странный обычай: один вождь при встрече с другим преподносил дары.
Траектория движения студента в 16-м округе Парижа в течение года, опубл, в “Internationale situationniste”, № 1, 1 июня 1958
Дрейф материков: Пангея, 270 миллионов лет назад (вверху), Лавразия и Гондвана, 50 миллионов лет назад (посередине), позднейшие материки (внизу).
Второй вождь должен был ответить тем же, но гораздо более ценными дарами. Это был потлач. Игра могла начаться преподнесением ожерелья и закончиться сожжением поселения — таким образом племя, сжигавшее свои дома, повышало долг своего соперника до практически невозможной высоты. Потлач являлся частью фестиваля, сопровождавшегося исполнением песенных преданий, танцами и пожалованием новых имён самым щедрым дарителям («Тот, Чьё Имущество Съедено На Пиру», «Досаждающий Всем Вокруг», «Танец Растрачивания Имущества»); это мог быть символический обмен вежливостью и почтением, приуроченный к свадьбе или к погребению, и это могла быть символическая война, обмен вызовами и унижениями. В этом было что-то от идеи Д.Г. Лоуренса о демократии («если это можно назвать идеей»): двое людей встречаются на дороге, и вместо того чтобы пройти, не переглянувшись, они останавливаются, подобно Артуру и Ланселоту, ради столкновения «между самими их душами», выпускают из себя на свободу «храбрых, дерзких богов» — «теперь мы встретились, и к чёрту последствия»57. Для одного племени невозможность ответить на провокацию другого означала показать, что они ценят собственность, вещи сами по себе, больше чести; вождь, раздавший до конца имущество своего племени, мог «поглощать племена», принимавшие то имущество в дар. «Идеальным было бы устраивать потлач, который оставался бы без ответа», — писал социолог Марсель Мосс в 1925 году в «Опыте о даре»58.
Это не было культурной аномалией, говорил Мосс: потлач являлся эхом Золотого века, пережитком когда-то универсальной формы обмена — по своей сути это была форма коммуникации между людьми, отдававшимися без остатка. Это была многообразная экономика эмоции и игры, настолько проникнутая верой, насколько современный рынок проникнут цинизмом, то есть абсолютно: «Здесь имеет место тотальная поставка [вклад] в том смысле, что именно весь клан через своего вождя договаривается за всех, за всё, чем он обладает, и за всё, что он делает».
И неважно, утверждал Мосс, что после того, как все шкуры и живность заканчивались, потлач мог закончиться орги-ей порабощения и человеческого жертвоприношения — и неслучайно, что Мосс был любимым учеником и сотрудником Эмиля Дюркгейма, теоретика разделения труда. Мосс рассматривал потлач как отрицание разделения, как утверждение общности. Это был, говорил он, первый круглый стол, «за которым никто не был» — и не мог быть — «лишним».
Читая книгу Мосса, учёный-универсал Жорж Батай обнаружил в ней нечто совсем иное: доказательство мифической ид-экономики растраты и убытка, спрятанной в исторической сверх-я-экономике производства и накопления. В 1933 году в своём «Понятии траты» он перенёс потлач в современность, но не в качестве странного напоминания о целостности, а в качестве перманентной психологии разрушения.
Батай ухватился за потлач как за выражение неискоренимого человеческого тяготения к «самоотверженности, перетеканиям и потрясениям» — «огромный труд», прямо утверждал он, «являющийся основой жизни»59. Он писал, стараясь произвести впечатление, как гностик-еретик, и то неискоренимое тяготение, полагал он, лежало в основе ереси, заглушаемой христианством и рационализмом обычного языка, и теперь слышимой лишь в брюитистском языке безумия, преступления, мечты, извращения, войны и революции.
Батай рассказал новую историю — не во многом отличающуюся от истории о марсианских генах из фильма «Пять миллионов лет до
