Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катарство в Монтайю — это также (и прежде всего) мифологическое историческое повествование. Его без запинки, но с многочисленными вариантами рассказывают друг другу во время деревенских посиделок. В начале — падение. Дьяволу некогда удалось соблазнить часть духов, окружавших доброго Бога в раю: они упали с небес и были заперты их коварным соблазнителем в земных оковах, или в телах из плоти, слепленных из глины забвения. От смерти одного тела к смерти другого. Эти духи носятся как шальные, из одного вместилища в другое.
Такая жизнь была подобна фильму ужасов, средневековой «Ночи живых мертвецов» — но имелся и выход. Однажды заблудшая душа может найти тело, которое примет катарское причастие consolamentum (утешение), затем человек отринет всякий грех, и отречение будет выражено в отказе от сексуальных сношений и поедания плоти, и возвращение души на небеса, — на территорию любви, где «представления о священном были лишь замаскированы социальными представлениями», — будет гарантировано. Те, кто хотел стать parfaits (совершенными), могли получить причастие в расцвете сил, чтобы содействовать в этом credentes (верующим), которые будут ждать наступления смерти, чтобы получить его, — это означало, что до этого верующие могли жить в абсолютной свободе. Так как в конце жизни каждому могло быть даровано отпущение всех грехов, которые человек когда-либо совершил, получается, катары верили примерно в то же, о чём спустя века будут проповедовать Братья Свободного Духа, лолларды, анабаптисты и рантеры: что мужчины и женщины могут свободно грешить на протяжении жизни и «могут делать что им вздумается на этом свете». Мир был материей, он был мерзким, люди были материей и были мерзкими, но при помощи consolamentum и при возвращении человека в мир духа материя погибала. Лишь очищение было истинным, и «в ожидании великого дня», — который получившие consolamentum верующие могли приблизить посредством endura, ритуального самоубийства, доведения себя постом до смерти, — «позволено всё». Всё это было ради величайшего блага: каждая праведная смерть, несмотря на всю мерзость, оставшуюся в прошедшей жизни, предвещала день, когда трещина, раскалывавшая вселенную, будет заделана. Однажды все души, падшие с небес, вернутся домой, и на Земле не останется ничего, кроме тел без душ; когда не останется душ, тела обратятся в тлен, и это будет концом света.
Таким было исходное значение самого отдалённого элемента détournement ЛИ в недельных новостях: как верили катары, а учёные впоследствии доказали, существовал абсолютный дуализм, мир материи и мир антиматерии. Но наложение антипротона на гватемальский переворот порождало новые значения. Можно увидеть, что сами катары являлись антиматерией — в философском смысле, потому что они выступали против материи; в метафизическом смысле, ведь как духи, заточённые в мире материи, они могли уничтожить мир; в историческом смысле, так как в конце концов уничтожен был не мир, а сами катары. Так же как реформы Арбенса пошли вразрез с капитализмом и независимая Гватемала сопротивлялась империи США, катары были угрозой для Рима, а Лангедок — почти независимой провинцией в пределах Французского Королевства — и поэтому с благословения папы бароны Севера предприняли Альбигойский крестовый поход, истребили катаров и установили границы этого современного государства, где теперь, в 1954 году, можно было прочитать о том, что «катары были правы». Но иронии, подобно метафорам, это речевые обороты, преобразования, перестановки — и можно подумать, что катары были правы не только насчёт формального разделения Вселенной. Если они могли олицетворить собой антиматерию, то и другим это под силу.
Дада искал социальный атом в уничтожении обыденного языка; Изу обнаружил его частицы в поэзии последнего элемента, выпустил их на свободу в эфир, где их заряды, преобразовываясь, отбрасывали старые значения и наполнялись новыми. ЛИ разговаривал сам с собой. Катары были пророками разрушения видимого мира, пророческим был и ЛИ, назвавший этот мир спектаклем.
Такова
Такова версия содержания первых выпусков “Potlatch”, но совсем не таков его голос. В оригинале «Катары были правы» много смешнее и гораздо грознее, чем я могу пересказать. Моё переложение размеренно, a détournement всегда мгновенен — новый мир при повторном взгляде, глазом моргнуть не успеешь.
Голос “Potlatch” — это голос маленькой группы безвестных людей, цепляющихся за кусочки и ошмётки былых мгновений освобождения, за осколки того будущего, которое могло бы случиться, а так как его никогда не было, оно всё-таки могло бы произойти — неважно насколько стары слова, ЛИ по-прежнему мог быть первопроходцем в новую жизнь. Оригинальность не была важна — важна была идеология творчества в обществе, обречённом на подавление творчества, и в такой ситуации détournement являлся основой свободы. Не было ничего нового под солнцем; это означало, что материалы для преобразования уже существовали, они были везде и на каждом шагу, в сегодняшних газетах, в старых книгах, и поэтому голос “Potlatch” сбивчив и всемогущ, сатиричен и сентиментален, полуночная тайна, раскрытая как полуденный крик, голос, ссылающийся на самого себя в рамках глобальной системы координат. Легенда и факт превращаются друг в друга, миф становится обыденностью и наоборот; суждения обо всём на свете высказываются в манере прописной истины, выходящей за грань здравого смысла. При определённом взгляде можно почувствовать дразнящий, неистовый импульс, импульс сна на пороге пробуждения — самое бурное словоизлияние кажется рассудительным, самый осмысленный аргумент воспринимается демагогией, и когда присматриваешься к именам под манифестом, вопросы напрашиваются сами собой: кто все эти люди? Разве они не знают, что то, что они говорят, похоже на шутку? Если они это уже понимают, то зачем говорят?
Авторы предлагают мир, который они отвергают, — мир, который почти всякий человек за пределами ЛИ воспринимает как одновременно прошлое и будущее. Авторы предлагают мир, в который они верят, но этот мир недостижим — ни тогда, ни сейчас. Как написано в “Potlatch”, таким же является мир, принимаемый за данность. Мимолётность, присущая последующим сочинениям Дебора, его хилиастическая безмятежность очевидны уже здесь: голос, доносящийся из мира, который некто мог захотеть сотворить и затем жить в нём, но это и
