День независимости - Ричард Форд

Произнеся это шепотом, Ирв бросает сердитый взгляд на медиков, склонившихся над Полом, который в ответ на их старания снова кричит: «Неееет!»

– Мой сын, – отвечаю я и шагаю навстречу его крику, однако Ирв опять удерживает меня:

– Дай им еще пару минут, Фрэнк. Они знают свое дело.

Я отворачиваюсь от него и вижу аппетитную, миниатюрную, лет двадцати с небольшим женщину, у нее волосы цвета пшеницы и желто-персиковый костюм, сшитый из синтетической, похоже, ткани и смахивающий на космический скафандр. Женщина берется за локоть другой моей руки, словно знает меня так же хорошо, как Ирв, и они договорились поддержать меня. Не исключено, что она штангистка или инструктор по аэробике.

– Я Эрма, – говорит она и смотрит на меня, помаргивая, точно ресторанная гардеробщица. – Подруга Ирва. Уверена, с мальчиком все обойдется. Он просто испуган, бедняжка.

Она опускает взгляд на сгорбившихся над моим сыном врачей, и на лице ее появляется выражение неуверенности, а нижняя губа сочувственно выпячивается. Это ее «Шанель» я унюхал.

– Левый глаз, – говорит кто-то из врачей, а следом Пол: «Охххх!»

Тут кто-то произносит за моей спиной: «Эхе-хе». Некоторые из «Смельчаков» и «А» уже начинают расходиться. Я слышу женский голос: «Они сказали – глаз». И чей-то еще: «Наверное, глазной щиток не надел». И еще чей-то: «У него на груди слово “Клир”. Может, он священник?»

– Ты теперь где, Фрэнк? – все еще доверительным шепотом спрашивает Ирв. Его ладонь крепко держит мое плечо. Он рослый, загорелый, волосатый – тип инженера в синих модельных спортивных брюках с красным кантом и золотистом кардигане на голое тело. Крупнее, чем я его помню по нашим университетским годам (я провел мои в Мичиганском, он свои – в Пердью).

– Что? – Голос мой звучит спокойнее, чем я себя чувствую. – В Нью-Джерси. Хаддам, Нью-Джерси.

– Чем там занимаешься? – шепчет Ирв.

– Недвижимостью, – отвечаю я и снова быстро поворачиваюсь к нему, к его широкому лбу, к полным, темным, сочувственно изогнутым губам. Помню я его очень хорошо и в то же время ни черта не имею понятия, кем он теперь стал. Взглянув на волосистые пальцы его руки, я вижу на мизинце кольцо с бриллиантом.

– Мы как раз направлялись сюда, чтобы поговорить с тобой, когда с твоим мальчиком случилась беда, – говорит Ирв и одобрительно кивает Эрме.

– Да, хорошо, – отвечаю я и перевожу взгляд на широкую, перетянутую максимального размера лифчиком спину крепко сколоченной женщины-врача, словно решив, что именно эта ее часть первой оповестит меня, если произойдет нечто значительное. В тот же миг она грузно поднимается на ноги и поворачивается к нам и двум-трем еще не разбредшимся зевакам.

– Есть тут кто-нибудь отвечающий за этого молодого человека? – спрашивает она металлическим голосом уроженки Южного Бостона и извлекает из прикрепленной к поясному ремню «кобуры» большой черный радиотелефон.

– Я его отец, – бездыханно сообщаю я и вырываюсь из хватки Ирва. Она протягивает руку с рацией ко мне, словно ожидая, что я захочу что-то сказать в микрофон, палец ее лежит на красной кнопке «Говорите».

– Ага, хорошо, – произносит она все тем же голосом крутой девахи. Выглядит она на сорок, хотя лет ей, наверное, меньше. С ремня в обилии свисают принадлежности ее профессии, какие-то инструменты. Тон ее становится исключительно деловым. – Значит, так. Нам нужно побыстрее доставить его в Онеонту.

– Что у него повреждено? – Я произношу это слишком громко, до жути боясь услышать, что у Пола вышел из строя мозг.

– Ну… в него ведь попал бейсбольный мяч, так? – Она щелкает выключателем рации, и та начинает скрипуче погуживать.

– Да, – говорю я. – Он забыл надеть шлем.

– Ну вот, и удар пришелся в глаз. Так? Насколько пострадало зрение, способен ли он видеть этим глазом, я сказать не могу, потому что глаз сильно опух, залит кровью и не открывается. Мальчика необходимо показать специалистам, и как можно скорее. Мы доставляем людей с повреждениями глаз в Онеонту. Там имеется необходимый персонал.

– Я отвезу его. – Сердце опять бухает. Куперстаун: не настоящий город для настоящих ранений.

– Если так, вам придется написать заявление, – говорит она. – Мы сможем доставить его туда за двадцать минут, а вам наверняка потребуется больше времени, кроме того, мы будем наблюдать за ним и стабилизировать, если потребуется, его состояние.

В глаза мне бросается серебристый значок с фамилией: «Осталетт» (надо запомнить).

– Ладно, хорошо. Тогда я поеду с вами.

Я отклоняюсь в сторону, чтобы посмотреть на Пола, но вижу только его голые ноги, кроссовки с молниями, оранжевые носки и бордовые шорты, остальное заслоняет второй врач, так и стоящий рядом с ним на коленях.

– Это не допускается правилами нашей страховки, – говорит она еще более деловитым тоном. – Вам придется ехать на другой машине. – И снова щелкает красной кнопкой «Говорите». Ей не терпится тронуться в путь.

– Хорошо. Я за вами.

И я изображаю жуткую, надо думать, улыбку.

– Фрэнк, давай я тебя отвезу, – говорит, а вернее, требует стоящий сбоку от меня Ирв Орнстайн и снова сжимает мою руку, как будто я удрать собираюсь.

– Ладно, – соглашается мисс Осталетт и сразу, даже не отвернувшись, начинает говорить в свою большую «Моторолу»: – Куперстаун, шестнадцать? Перевозим одного белого пациента, подростка. Повреждение глаза. Со стадиона…

Миг-другой я слышу работающий вхолостую двигатель ее «неотложки», два быстро следующих один за другим удара битой по мячу на стадионе. А затем над нами внезапно появляются пять огромных реактивных самолетов, с ровными, как ножевые лезвия, крыльями, летящих очень низко, в нелепой близи друг от друга, и от грома и свиста их у меня замирает сердце. Все вокруг провожают их потрясенными взглядами. Темно-синие самолеты в синем утреннем небе. (Кто бы поверил, что еще продолжается утро?) Одна только мисс Осталетт не смотрит вверх, она ждет подтверждения.

– «Голубые Ангелы»[105], – говорит Ирв в мое оглохшее ухо. – Низко прошли. У них здесь завтра показательные выступления.

Уши у меня заложены, я освобождаюсь от руки Ирва, подхожу к Полу. Второй врач как раз отошел от него, он одиноко лежит на спине, белый, как яичная скорлупа, глаза закрыты ладонями, мягкий живот тяжело поднимается и опускается под майкой в такт дыханию. Он тихо постанывает от сильной боли.

– Пол? – говорю я. Рев «Голубых Ангелов» стихает вдали над озером.

– Мм, – вот все, что он мне отвечает.

– Это над нами «Голубые Ангелы» пролетели. Все обойдется.

– Мм, – повторяет он, не убирая ладоней, приоткрытые губы его пересохли, ухо больше не кровоточит, яснее всего мне видна татуировка «насекомое» – дань моего сына тайнам следующего столетия. От Пола пахнет потом, он обильно потеет, хоть ему и холодно – так же, как мне.

– Это папа, – говорю я.

– Угум.

Я лезу в карман его шортов и осторожно вытаскиваю фотоаппарат. Прикидываю, не снять ли с Пола наушники, и решаю, что не стоит. Он совершенно неподвижен, только ступни покачиваются из стороны в сторону на искусственном дерне. Я прикасаюсь к светлым волоскам на его бедре, на линии загара, и говорю:

– Не бойся ничего.

– Мне уже лучше, – слабо, но внятно отвечает он из-под ладоней. – Правда.

Он втягивает носом побольше воздуха, задерживает его на долгое, мучительное мгновение, медленно выпускает. Подбитого глаза его я не вижу, да и не хочу видеть, но посмотрю, если Пол попросит. Он полусонно говорит:

– Ты эти подарки маме и Клари не отдавай, ладно? Уж больно они дерьмовые.

Уж больно он спокоен.

– Ладно, – говорю я. – Значит, так. Мы едем в Онеонту, в больницу. Я тоже. Только в другой машине.

Про Онеонту никто ему, полагаю я, не сказал.

– Угу, – отвечает он. И, сняв ладонь с одного мокрого серого глаза, с не пострадавшего, смотрит на меня, по-прежнему укрывая другой от света и от меня. – Тебе обязательно маме про это рассказывать?

Глаз моргает.

– Да ничего, – говорю я, чувствуя себя так, точно отрываюсь от земли и воспаряю в небо. – Я попробую обратить все в шутку.

– Ладно, – Глаз закрывается, а Пол говорит, на этот раз невнятно: – Теперь мы в «Зал славы» не попадем.

– Как знать, – отвечаю я. – Жизнь длинна.

– О. Хорошо.

Я слышу, как за моей спиной постукивают и скрипят раскладываемые носилки, затем ставший более низким и официальным голос Ирва:

– Освободи для них место, Фрэнк, освободи место. Дай им сделать их работу.

– Держись, ладно? – прошу я. Пол не отвечает.

Я встаю, отступаю от него, держа в руке «Олимпус». Пола опять заслоняют от меня, на сей раз мисс Осталетт, которая пытается подсунуть под него носилки. Я слышу ее голос: «Все нормально?» Ирв снова тянет меня назад. Пол говорит, отвечая на чей-то вопрос: «Пол Баскомб», а следом, на вопрос об аллергиях, приеме препаратов, болезнях: «Нет». Затем его перекладывают на носилки, и Ирв, освобождая дорогу санитарам, утягивает меня к боковой стене тренажерной клетки. За стеной так и стоят еще несколько человек. «Смельчак» и его жена смотрят на меня с немалой опаской. Я их не виню.