Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Добрались мы до места и первым же делом чуток удивили какой-то французский отряд. Лягушатники думать не думали, что на этом, совершенно разбитом ими фланге еще бродит целая тысяча сабель!

Они от ужаса просто разбежались в кусты и дали нам изрубить в капусту с десяток пушек, которые не давали нашей пехоте выйти из окружения. Вы не поверите, — какие жуткие сцены разыгрывались на сей ночной, зимней дороге. Здоровые, израненные мужики бежали пробитую нами дыру, обливаясь горючими слезами и все благодарили Господа за то, что он в последнюю миг сжалился, послав мой жалкий отряд на подмогу.

Когда прошли более-менее целые, да здоровые, струйкой потянулись ходячие раненые, потом телеги с лежачими, потом чокнутые, потом… черт с котом, а на нас выкатились арабские мамлюки Мюрада.

Я до сих пор не помню всех подробностей этой ночи. Лишь какие-то сполохи от взблескивающих в кромешной тьме сабель, да багряные вспышки вражьих пушек, бьющих через наши головы по бегущим русским частям.

Потом выяснилось, что нам чудовищно повезло. Французы не привыкли к желто-оливковым цветам ионической армии, принимая их в темноте за светло-серые цвета мамелюков, тем более что мои грузины с армянами были сходны с арабами и египтянами, да и переговаривались в темноте на птичьем для врага языке.

Мы без помех пробирались к французским пушкам и резали якобинцев от уха до уха, а те не знали, что думать. Только возле полуночи, когда мы уже кокнули свыше полусотни французских расчетов, до их штаба дошло, что на направлении их главного удара творится какой-то бардак и они срочно вывели мамелюков из рубки, приказав всем стрелять в черноволосых, да кудрявых кавалеристов — без лишних слов. Но дело сделалось, — французская артиллерия пришла в расстройство и остатки отрезанной группы стали откатываться по вскрытой нами дороге к Пруссии — на восток.

К счастью, мое знание французского мне здорово помогло. Той ночью я подъехал к посту и спросил, почему отводят мамлюков?

Юный француз, спросив у меня закурить, с удовольствием затянулся козьей ногой и объяснил:

— В глубине наших позиций какая-то русская часть. Они неизвестной нации и все их путают с мамелюками. Пришел приказ вывести мусульман из боя и стрелять по всем подозрительным, а также остановить наступление до рассвета, — пока не выяснится, кто — чьей части. Кстати, а вы — кто по Нации? Я не узнаю ваш мундир!?

Я же, выдергивая "Жозефину" из сердца наивца, отвечал ему на идеальном французском:

— А черт его знает. Я и сам — удивляюсь", — мои латыши в эту пору как раз оттаскивали с дороги трупы прочих солдат французского патруля. Но тем не менее, мы поспешили убраться из вражьих тылов.

Только под утро, когда нам удалось взорвать бочонками вражьего пороха мосты через Литтаву, стали проясняться подробности. Большая часть нашей армии была отсечена противником южнее Праценских высот и теперь в полном беспорядке откатывалась на восток по южному берегу Литтавы. Мосты через реку были разрушены на всем ее протяжении и теперь ни мы не могли перебраться через нее на соединение с сохранившей свои порядки северной группой, ни французы — охватить нас с севера. К счастью, выяснилось, что корпус Мюрата (самая боевитая кавалерия) целиком остался на том берегу и теперь не представлял для нас серьезной угрозы.

Про северную группу мало что было известно, — фельдъегеря, которые пытались добраться до нас, рассказывали, что с наступлением темноты отряды Багратиона еще удерживали жесткую оборону на линии Раусниц-Аустерлиц, но что с ними стало после сего, — одному Богу ведомо. Как бы там ни было, — логично было предположить, что сейчас северная группа уже на всех парах отходит к Ольмюцу. Гадость же состояла в том, что в наших, отрезанных от Ставки, частях никто не знал, где отцы-командиры и народ потихоньку впал в панику. Почти все генералы, видя как обернулось, сели на лошадей и выскочили из смыкающегося кольца еще вчерашним вечером — на соединение с обожаемым Государем. Именно Государем, потому как основная масса солдат и младших чинов оказались в огромном кольце. Самом настоящем котле, — ибо южнее дороги Брюнн-Ольмюц начинается этакая горная страна с полным отсутствием каких-то дорог.

На юг от нас котла была занятая противником Вена. Далеко на юго-восток — дорога на Пресбург и опять же на Вену, и очень далеко на восток — дорога на Розенберг. (Вилка на Краков и Будапешт.) Вот такая ерундистика, — в самой середке Европы, а дорог меньше, чем у нас где-нибудь в Тамбовской губернии. А у нас тут — одна пехота, — пушки остались все при Аустерлице, а кавалеристы ускакали на соединение со Ставкой. Что хочешь, то и — делай. А чего удивляться — горы кругом…

Ну, — тронулись потихоньку мы на восток. Реквизировали все, что можно у местных, и — пошли по бережку. Где-то к полудню догнали нас якобинцы. Стычка и — Ваню Дибича ударило пулей в живот…

Когда мне об этом сказали, я не поверил ушам. Бросил все и прискакал к моему начальнику штаба, а он лежит на шинели, на берегу у какого-то полуразрушенного мостка и — слабо так улыбается:

— Прости, Сашка, — свалял я тут дурку. Понял, что не уйти нам по этому берегу и приказал взять первый же мост на север. А тут — якобинцы засели. Ну и, — зацепило меня. Принимай команду.

Я встал на колени рядом с Ванечкой, а у него уж испарина на лбу и губы синеют. А Андрис, кто всю ночь с ранеными колупался, говорит:

— Вывезти его надо. Срочно. Пуля хорошо прошла — кишки вроде бы целы, коль в лазарет довезти, — встанет на ноги…

Помню, — долго я сидел так, рядом с Ванечкой, а потом встал, свистнул всех моих латышей с горцами и говорю им:

— Раненых у нас до черта, а по этому берегу нам не уйти. Надобно выбираться на Ольмюцкую дорогу. А там, — вот ведь какое дело — якобинцев, как грязи… Стало быть — придется нам пробивать проход через них. Приказывать я не смею… Лишь добровольцы — шаг вперед.

Долго стояли мои мужики, — в моем отряде ночью обошлось почти без потерь, и все мы знали, что если мы и дальше пойдем по этой стороне Литтавы, — рано или поздно — добредем мы до Пруссии. Это — мы добредем, а вот с ранеными — придется проститься… А на том берегу мамлюки Мюрата, а эти ребята — шутить не любят. Вот и было над чем — репу чесать…

Потом все так же молча разошлись по командам и стали проверять упряжь. Никто так и не вышел вперед, а только — полк мой потихоньку перебрался на северный берег речушки и через часок с небольшим, — врезал по голому флангу корпуса Даву, оседлавшему Ольмюцкую дорогу. Сперва французы растерялись, а мы в суматохе — выкосили с батальон их швали, которая путалась под ногами. А через час появились мамлюки…

Что говорить, — хорошими они были рубщиками. Да и — говорить тут нечего и рассказывать не о чем. К вечеру, когда подошла пехота хорват, под моим началом из тысячи сабель было, — как сейчас помню — восемьдесят семь.

Так что — и говорить тут не о чем… Но дорогу мы — вычистили.

Вечером, когда пришла пора отправлять подводы с ранеными, я простился с Ванечкой, уже не чая увидать его на сем свете, а затем подошел к подводе с Андрисом. Мой главный врач лежал в коме и только розовые пузыри то и дело лопались на его губах. Где-то в середине дня моему пастору прострелили оба легких. Тремя пулями. Мы, как смогли перевязали его, проложив ужасные дыры пластинками каучука, и, стянув ему грудь что есть силы, все пропитали бальзамом. По всем медицинским законам, это были — трупу припарки, но я на что-то надеялся, — Бог знает на что.

Потом я отдал мою "Жозефину" Петеру со словами:

— Приказываю, — дойти до наших и довезти всех живыми. Если… На войне все бывает, — у меня есть дочь — Катенька. Если со мной что случится, отдай "Жозефину" моему внуку. Не хочу, чтобы наша фамильная шпага досталась какому-то оборванцу.

Он спросил:

— А как же ты — без шпаги?

Я показал ему "Хоакину":

— Здесь не будет дуэлей, — а рубать всех подряд — проще саблей.

Тут мы обнялись на прощание и Петер сказал:

— Трогай.

Я долго провожал обоз взглядом и молился за то, чтобы Петерова нога ровно срослась. В деле ему влепили целым ядром в бок его лошади и теперь левая нога моего телохранителя была больше сходна с мясным пудингом, нашпигованным костяной крошкой. Единственная надежда была на то, что стояли сильные холода и зараза — не липла к телу.

Невероятно, — но факт. Оба моих друга в итоге оправились. Только вот Андрис на всю жизнь стал покашливать в платок, а Петерова нога получилась чуток короче здоровой и — перестала гнуться.

А еще меня чуток знобил, — я в первую ночь провалился с лошадью под лед Литтавы и теперь все пил горячительное и жевал гашиш. Но и слишком разогреться — не смел. Начинала кровоточить сабельная рана на левом плече, чертов мамлюк, "выходя из контакта", достал-таки своей саблей и у меня аж звезды из глаз посыпались, — так было больно. Но потом, на привале, кто-то из Андрисовых парней (самого Андриса к той минуте скосило) наложил тугую повязку, объяснил, что рана была поверхностной — только чуток мышцу порвало, а так — до свадьбы затянется. Вот только пить не надо, — алкоголь разжижает кровь и может снова открыться кровотечение. Поэтому-то меня так и знобило в тот вечер: и в реке застудился, и много крови стекло. Ну да — ничего.