Основания русской истории - Андрей Никитин

Наиболее важным в этой серии исследований мне представляется вывод, подкрепленный достаточно убедительными примерами, об использовании «краеведом-киевлянином» для реконструкции событий древнейшей истории поднепровской Руси адаптированных текстов (и преданий), рассказывающих о событиях, происходивших в иной физико-географической реальности. Такова легенда о Рорике/Рюрике, связанная со словенами/вендами и одним из Новгородов славянского Поморья, но перенесенная и укоренившаяся на почве Восточной Европы настолько, что и сейчас историки именуют «Рюриковичами» династию русских князей, не имевших, по-видимому, никакого отношения к данному персонажу истории. Столь же примечательна в этом отношении легенда о «хождении» апостола Андрея вверх по Дунаю, замена которого в ПВЛ Днепром1 вызвала

1 Характерно, что в одной из своих работ Д.А.Мачинский пишет о «постоянной тенденции эпической традиции связывать название «Дунай» с представлениями о Днепре под Киевом «…», а также с Волховом, Москвой-рекой или Доном - реками, игравшими большую роль в русской истории. Показательно, что лексема «Дунай» в традиционном восточнославянском фольклоре встречается чаще, чем имена даже таких рек, как Волга и

ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ____________________

377

далеко идущие последствия в церковном предании, государственных установлениях позднейших веков и породила очередной фантом русской исторической географии - днепровский «путь из варяг в греки». Можно думать, что подобных скрытых трансплантаций в тексте ПВЛ значительно больше, чем мы можем сейчас указать (например, весь сюжет с четырехкратной «местью Ольги», смерть Олега от головы коня, м.б., избиение варягов «на дворе поромонем» и пр.), однако здесь принципиально важно подчеркнуть, что в каждом таком случае перед нами не вымысел автора, не использование им «бродячих сюжетов», а текстуальные заимствования с последующей адаптацией сюжетов к событиям русской истории, что требует изучения их генеалогии по отношению к мировой истории и литературе.

Вместе с тем, особое внимание в последующем изучении ПВЛ следует обратить на следы возможных редактур, конъюнктурной переработки и прямых интерполяций текстов, начиная со второй половины XII и кончая второй половиной XIII вв., на что могут указывать инвективы против «латынян» в поучении Владимиру I после крещения, титулование Олега и Игоря «великим князем» в договорах с греками, «Повесть о победе на Сальнице» под 1111 г. и, может быть, «хроника княжения Святополка», частично наложившаяся на существовавший ранее краткий текст об этих же событиях, как то видно по ст. 6606/1098 и 6607/1099 гг., о чем я писал выше. Анализ подобных произведений, имевших самостоятельное хождение среди читателей и только потом введенных в состав ПВЛ или переработанных в соответствии с ее общим замыслом, открывает путь к изучению культуры городской среды древней Руси, для которой они создавались и в которой обращались; среды, выступавшей в качестве социального заказчика и массового читателя светской литературы, жалкие остатки которой мы обнаруживаем в летописных сводах.

Анализ текстов ПВЛ на уровне лексем и синтагм оказывается необходим еще и потому, что, как можно было видеть на приведенных примерах, каждый сюжетосодержащий текст, интерполированный в то или иное произведение, оказывает воздействие не только на воспринимающий его контекст, зачастую кардинально его переориентируя, но также и на его последующее осмысление, порождающее историографические фантомы.

Столь же перспективными представляются мне результаты обзора использования знаковых лексем в тексте ПВЛ, таких как "поляне", "словене", "деревляне", а также псевдоэтнонимов

Днепр» (Мачинский Д.М. «Дунай» русского фольклора на фоне восточнославянской истории и мифологии. // Русский Север. Проблемы этнографии и фольклора. Л., 1981, с. 158).

378____________________

"русь" и "варяги", выступающих в качестве своеобразных индикаторов, указывая, с одной стороны, на использование текстов стороннего происхождения, а с другой - на хронологические пласты заимствованных сюжетов. Это можно видеть на примере «мести Ольги», дунайских войн Святослава и Корсунской легенды, знающих только «русов», но не «варягов», и, наоборот, комплекса новелл о борьбе Владимира и Ярослава за Киев, в которых действуют «варяги» и полностью отсутствует «русь». Тоже самое можно сказать и о древанах/древлянах/деревлянах, выводящих сюжеты с Игорем и Ольгой за пределы Среднего Поднепровья и прямо связывающих их, с одной стороны, с кругом этнонимов западных славян, а с другой - с крымскими готами и германским эпосом, не нашедшим отражения в русском фольклоре даже через посредство ПВЛ. Подобный подход, основанный на изучении документальных и нарративных источников, позволил выяснить действительное содержание лексемы "варяг", ее анахроничность для исторической реальности IX - начала XI вв., и тем самым показал бессмысленность и бесперспективность обсуждения «варяжской проблемы» в контексте первых веков истории Русского государства, ограничив обращение данного термина в древнерусской письменности только XII-XIV веками.

В этом плане безусловный интерес вызывает дальнейшее рассмотрение истории использованного автором ПВЛ этнонима "поляне" (poleni, polenii) для обозначения первоначального населения Киевской земли, хотя, как показывают европейские нарративные источники X-XI вв., изначально он указывал только на обитателей Древнепольского государства с центром в Гнезно и лишь позднее был распространен на всю Польшу2. На чужеродность (заимствованность) данной лексемы указывает, во первых, отсутствие у нее формы единственного числа ("полянин"), в то время как у остальных сюжетообразующих этнонимов, используемых для описания событий IX-X вв. они имеются ("словене" - "Словении", "русь" - "русин"), и, во-вторых, ограничение ее использования исключительно «вводной» частью ПВЛ, так как последующие упоминания "полян" в составе войск сначала Олега, а затем Игоря [Ип., 21 и 34], оказываются всего только продуктом творчества «киевлянина-краеведа».

Подобные выводы, подкрепленные большим числом примеров, в свою очередь, ставят перед исследователем вопрос о достоверности фактов ранней русской истории вплоть до середи____________________

2 [Исаевич Я.Д.] Древнепольская народность и ее этническое самосознание. // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982, с. 150 и 153.

ИТОГИ И ПЕРСПЕКТИВЫ____________________

379

ны XI в., которые содержатся на страницах ПВЛ. Вопрос этот тем более актуален, что вплоть до настоящего времени абсолютное большинство историков проявляло и проявляет к ним излишнюю доверчивость, не подвергая тексты перекрестной поверке, в том числе и сторонними, нарративными и археологическими источниками, а в случае расхождения с ними идет на всевозможные ухищрения, чтобы затушевать разногласия, приравнивая ПВЛ по достоверности чуть ли не к юридическому документу. Это в одинаковой мере касается прихода Рюрика в Новгород, похода 907 г. на Константинополь, второго похода Игоря, мести Ольги древлянам/деревлянам, ее поездки в Константинополь, походов Святослава, братоубийственной резни, устроенной якобы Святополком, и многих других событий вплоть до 60-х гг. XI в., когда в тексте ПВЛ впервые появляются точные даты. Между тем, в научной литературе накопилось уже достаточно примеров, показывающих несостоятельность очень многих «фактов», содержащихся в ПВЛ, на которые указывали историки, занимавшиеся смежными вопросами, и которые предстоит еще суммировать, чтобы раз и навсегда установить грань между фактами вымышленными, фактами, не поддающимися по каким-либо причинам проверке, и фактами действительно достоверными, т.е. находящими подтверждение в независимых исторических источниках, а не в спекулятивных допущениях исследователей.

Другими словами, я предлагаю впредь при изучении ПВЛ воздерживаться от «каскадирования» последовательных предположений, ограничиваясь констатацией возможного объяснения конкретного факта, однако не делая его фундаментом дальнейших гипотетических построений. В первую очередь это касается таких сюжетов русской истории, как идентификация «Елены, королевы ругов» с Ольгой, судьбы дочерей Ярослава, в том числе и «Анны французской», отождествления «Вольдемара» и «Ярицлейва» скандинавских саг с Владимиром Святославичем и Ярославом Владимировичем, места чеканки «ярославова сребра» с соколом-ререгом («трезубец»), а также зависимости названия денежных единиц "куна" и "скот" от фризских cona и scoti, что представляет первоочередной интерес для исследователя, однако требует безусловного пересмотра источниковедческой базы и методов анализа.