Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

Стол скрывался под упорядоченным хаосом из инвентарных книг, россыпи перьевых ручек, промокательной и писчей бумаги с оттиснутым на ней вензелем «ХиС», папок с накладными, металлической почтовой капсулы со свернутым внутри листком бумаги, срезом оранжевого гриба в бумажном пакетике, раковины, которую он нашел, когда его в возрасте шести лет возили на каникулы на Южные острова, и последнего издания «Фрэнкрайта и Льюдена», монографии «Тайна Цинсория» Блейка Клокмура. Дагерротипы Ребекки, его брата Стивена (теперь потерянного для семьи после того, как по чудовищному, но исторически распространенному капризу он записался в кавалерию Халифа) и его матери Гертруды на газоне перед чьим-то особняком в Морроу привносили личные нотки.

Бристлвинг уже убрался с глаз долой: Хоэгботтон слышал, как он вытаскивает какой-то ценный хлам из-за батареи старых книжных шкафов, доверху заставленных треснувшими цветочными горшками. Клетка же стояла на приставном столике у письменного стола, точно ей тут самое место.

Хоэгботтон повесил плащ на одну из шести вешалок, подобно солдатам выстроившихся в дальнем углу конторы. Потом взял гроссбух с описью за вчерашний день и с ним прошел к двери, ведущей в комнату рядом с ванной. Дверь была очень старой, источенной червями и утыканной старыми металлическими символами, которые Хоэгботтон забрал из заброшенной часовни мэнзиитов.

Отперев дверь, Хоэгботтон вошел внутрь. Дверь беззвучно за ним закрылась, и он остался один. Комната купалась в желтоватом свете от прибитой к дальней стене старомодной лампы на кальмаровом масле.

Ничто на первый взгляд не отличало эту комнату от любой другой. В ней стоял усталого вида обеденный стол, вокруг которого прикорнули четыре потертых стула. По одну руку на шифоньере с зеркалом, игравшем роль буфета, стояли тарелки, чашки, миски и столовые приборы. Зеркало пошло прожилками багрянистых микофитов, которые умудрились забраться в крошечные трещинки на стекле. Хоэгботтон тревожился, что во время какой-нибудь еженедельной инспекции магазина агенты капана могут конфисковать зеркало, но они не обращали на него внимания, быть может, распознав его возраст и то, что сами микофиты покрылись плесенью.

Стол был накрыт на троих, поблекшие салфетки брошены кое-как. На середине стола лежал лист бумаги с выцветшими словами, такой старый, что казалось, от малейшего прикосновения рассыплется в пыль. Рядом с пустым местом против четвертого стула стояла до половины полная бутылка портвейна.

По недавно установленной традиции Хоэгботтон каждый день устраивался здесь просматривать инвентарные книги. Эти переплетенные в красную кожу книги ввозились из Морроу. Кремоватые страницы были тонкими, как папиросная бумага, чтобы в книгу вошло как можно больше листов. Две книги, которые Хоэгботтон взял с собой, представляли собой описи за последние три месяца. Шестнадцать других, столь же массивных и громоздких, были завернуты в одеяло и надежно спрятаны под половицами в конторе. (Два отдельных блокнота для записей прискорбных, но необходимых сделок с Ангдомом и Слэттери, соответственно, желтый и коричневый, валялись в незапирающемся ящике письменного стола.)

Вчера был пустой день: продано только пять предметов два из них — граммофонные пластинки. Он нахмурился, прочтя занесенное Бристлвингом описание покупателей: «Низенькая дама с палкой. Имя не назвала» и «Больного вида мужчина. Целую вечность не мог решить, чего хочет. И, потратив столько времени, купил одну пластинку». Бристлвинг не уважал систематичность. В противовес его каракулям типично хоэгботтоновское описание покупателя казалось отчетом следователя: «Мисс Глиссардра Бекл, Ист Манрейл Мьюз 4232, под пятьдесят лет. Серебристо-седые волосы. Поразительные голубые глаза. Одета в дорогое зеленое платье, но дешевые черные туфли, потертые. Настаивала на том, чтобы назвать меня „мистер Хоэгботтон“. Осмотрела очень дорогую окситанскую вазу и положительно высказалась насчет костяной заколки для волос, жемчужной табакерки и часов, которые некогда носил один выдающийся труффидианский священник. Купила, однако, только заколку для волос».

Если Бристлвингу так не нравились детали, которые требовал для своих гроссбухов Хоэгботтон, сама комната не нравилась ему еще больше. Тщательно каталогизировав обстановку, когда ее привезли три года назад, Хоэгботтон задал Бристлвингу вопрос:

— Вам известно, что это?

— Старая затхлая комната. Дышать нечем.

— Нет. Это не старая затхлая комната, где нечем дышать.

— Шутить изволите, — хмурясь, отозвался Бристлвинг и оставил его здесь одного.

Но Бристлвинг ошибался. Бристлвинг вообще ничего не знал про комнату. Да и откуда? И как бы Хоэгботтон объяснил, что эта комната, возможно, самое важное, что есть на свете, что иногда он вдруг оказывался в ней, гуляя по городу, или читая вслух жене, или покупая яйца и фрукты у фермеров на рынке.

История комнаты уходила корнями в само Безмолвие. Его прапрапрадед Самуэль Хоэгботтон был первым Хоэгботтоном, перебравшимся в Амбру, — наперекор воле своей обширной родни, включая его двадцатилетнего сына Джона, который остался в Морроу.

Для человека, оторвавшего жену и дочь от всего, что им было знакомо, чтобы поселиться в чужом, зачастую жестоком городе, Самуэль Хоэгботтон добился заметного успеха, открыв два магазина неподалеку от доков. Казалось делом времени, что и другие члены клана последуют его примеру.

Этому, однако, не суждено было сбыться. Однажды Самуэль Хоэгботтон, его жена и дочь исчезли, трое из тысяч душ, пропавших из Амбры во время бедствия, известного как Безмолвие. Несколько тысяч человек исчезли без следа, оставив после себя пустые здания, пустые дворы, пустые дома и домыслы убитых горем родных: за этой трагедией стоят серошапки. Хоэгботтону было особенно памятно одно место из дневника Джона: «Не могу поверить, что мой отец действительно исчез. Да, возможно, с ним приключилась какая-то беда. Но просто исчезнуть? Вместе с матерью и сестрой? Я все думаю, что однажды они вернутся и объяснят мне, что произошло. Иначе с этим слишком трудно жить».

Сидя в спальне своей матери с раскрытым на коленях дневником, Роберт Хоэгботтон всегда чувствовал холодок на загривке. Что сталось с Самуэлем Хоэгботтоном? Он много вечеров провел на чердаке, строя догадки среди старинной рухляди. Он прочесал письма, которые посылал домой перед Безмолвием Самуэль. Он написал родственникам в других городах. Его мать подобных розысков не одобряла, а бабушка только улыбалась и печально говорила: «Я тоже часто спрашивала себя». С отцом он об этом поговорить не мог — этот холодный и отстраненный человек редко бывал дома.