Дикое поле - Василий Веденеев

Из балки выбрались в полной темноте. Федор ехал рядом с ордынцем, держа в руке конец веревки, которой тот был связан. Обмотанные кусками овчины копыта лошадей мягко шлепали по сухой земле. Чуть отстав от них, неслышно крались пешие казаки.

— Как услышите вой, начинайте окружать, — напомнил им есаул. — Упустите — головы оторву!

— Не боись. — Афонька Ханеев коротко хохотнул. — Не упустим!

Теперь уже все знали, какую великую тайну доверил им Паршин, и горели решимостью изловить проклятого гада, даже если это будет стоить жизни. Проехав примерно две версты, остановились и начали слушать степь. Но вокруг было тихо до звона в ушах. Каждый шорох казался чуть ли не громовым раскатом.

Время шло. Томительное ожидание выматывало, иногда чудилось, что скрытый темнотой лазутчик сам подобрался почти вплотную, а теперь уползает, как змея, злорадно посмеиваясь над незадачливыми охотниками, самонадеянно возмечтавшими поймать неуловимого и перехитрить хитрого. Федор уже весь измучился, когда, наконец, откуда-то издалека донеслось протяжное «о-у-у-у-а…» — так степной волк зовет свою подругу разделить с ним добычу. Неужели лазутчик вышел из крепости?

— О-у-у-у-а… — снова поплыл над степью протяжный волчий вой.

— Он? — Есаул повернулся к татарину.

— Да. Надо ответить и ехать навстречу.

Федор приложил ладони ко рту и завыл: тоскливо, зовуще, мастерски подражая голосу одинокого серого разбойника. Потом тронул коня и вместе с татарином поехал туда, откуда донесся до них сигнал предателя. Из темноты снова раздался вой, уже ближе.

— Урус? Где ты, урус? — Десятник привстал на стременах. Никто не откликался. Проехали еще несколько шагов, и татарин снова позвал: — Урус, ты где?

Внезапно из темноты появилась фигура пригнувшегося человека, и странно знакомый Паршину голос окликнул:

— Давай сюда!

Есаул и десятник послушно повернули коней. Федор почувствовал, как его охватывает нервная дрожь: вот он, тот, кто предал своих братьев врагу и сам стал для них страшным врагом! Если он и сейчас сумеет исчезнуть, Паршину не будет прощения, и душа несчастного серба Ивко не успокоится на небесах, пока презренного Иуду не настигнет заслуженное возмездие. Разве зря поклялся Федор найти предателя?

Он незаметно вытащил из-за пояса пистолет и взвел курок. У предателя оказался отменный слух: едва раздался слабый щелчок взводимого курка, он насторожился. Однако, видя перед собой знакомого татарина, успокоился и подошел ближе.

— Зачем звал? Случилось что?

Когда он вновь заговорил, есаул чуть не вскрикнул и еле сдержался, чтобы не назвать предателя по имени. Вот, оказывается, кто продавал их татарам и туркам! А он верил этому человеку и только по чистой случайности не отправил его искать лодку в плавнях и не взял с собой в степь.

— Случилось, — эхом откликнулся татарин. — Ты проиграл, урус!

— Ни с места! — Федор вскинул пистолет.

Но предатель оказался ловок и увертлив. Он метнулся к татарину — раздался хрип, потом вскрик, — хотел вскочить на коня, стащив с седла десятника, но слишком поздно понял, что тот привязан.

— А-а-у-а! — в отчаянии заорал Иуда и забился в крепких руках подоспевших казаков. Не обращая внимания на его отчаянное сопротивление и вопли, те повалили вражину на землю и ловко связали. Потом рывком поставили на ноги.

Татарин свесился набок и странно хрипел. Федор взял его за плечо, но тот не выпрямился. Тогда есаул обхватил ордынца, надеясь поддержать, — пальцы наткнулись на рукоять кинжала, глубоко всаженного в бок. Десятник был мертв.

— Огня!

Оставив татарина, которому уже никто не мог помочь, есаул спрыгнул с коня и сорвал пук травы. Афонька высек огонь и запалил заранее припасенный факел. Федор схватил предателя за волосы, поднял его голову и пучком травы стер сажу с лица.

— Сысой Мозырь! — ахнул кто-то.

Паршин зло скрипнул зубами: да, Сысой Мозырь. Именно он готовил коней для выездной станицы, отправившейся в Крым. Он знал о Куприяне Волосатом и приехавшем от отца Зосимы молодом казаке Тимофее Головине. Знал о его товарищах, о Макаре Яровитове!

— Убей! — прошипел Сысой. — Твоя взяла, не успел я тебя в землю отправить!

— Нет, — покачал головой есаул. — Судить будет Круг. И смерть тебя ждет лютая…

После неожиданной и страшной кончины Данилы Демидова, отравленного похлебкой, Иван Попов не мог найти себе места: ему казалось, что Никита Авдеевич нарочно избегал его, видимо, считая косвенным виновником гибели пленника. А в чем вина Ивана? Не он ли вместе с Павлином пытался спасти гонца в корчме, а потом, рискуя жизнью, проник в разбойничий дом у трясины, где и схватил Данилку? Сколько трудов стоило довезти его до Москвы в целости. И как был тогда рад дьяк. Правда, радость его смешалась с горем, но он хвалил стрельцов, наградил за верную службу. Все-таки в тяжелую минуту они не растерялись, верой и правдой послужили делу государеву, не жалея животов своих. За то и награда!

Так в чем вина? Разве он плохо стерег Данилку, допустил к нему чужого или, спаси Бог, сам подсыпал ему зелья в похлебку? Так ведь нет! Караул Иван нес как положено, с пленником в разговоры не вступал, никого к нему не допускал. Да и кто чужой может появиться на тайном подворье Бухвостова? Со всех сторон оно огорожено высоченным тыном, вдоль которого бегали огромные злющие псы, натасканные сразу хватать человека за горло. Ворота охраняли стрельцы — люди проверенные, отобранные самим Никитой Авдеевичем.

И все-таки Демидова отравили. Похлебку эту ели в обед и караульные стрельцы, но никто из них даже животом не занедужил. Сварили ее там же — стряпней занималась старая бабка, хорошо известная дьяку, в котлы нос никто не совал, но… Данилка выхлебал несколько ложек и загнулся. Кто его отправил в мир иной, кому он костью встал поперек горла? А главное, кто мог знать, что он у Бухвостова под замком, и не только знать, а проникнуть к узнику и отравить его? Загадка! Неужто кто-то из своих переметнулся на чужую сторону? Видно, не зря дьяк позвал татарчонка и велел ему искать врага в доме…

Минул день, потом другой. Как-то проходя по двору, Попов увидел Никиту Авдеевича: дьяк сидел в тенечке на лавке и блаженно щурился, как сытый кот. Иван замедлил шаги, надеясь шмыгнуть в какую-нибудь щель, но Бухвостов уже поднял голову, заметил оробевшего стрельца и поманил его пальцем:

— Поди сюда!

Иван подошел. Дьяк хлопнул широкой ладонью по лавке. Попов сел.

— Прячешься? — усмехнулся Никита Авдеевич.

— Да я…

— Прячешься, — утвердительно повторил дьяк. — Зря! Я на тебя сердца не держу и ни в чем не виню. Дело наше такое: по-всякому, бывает, поворачивается.

— Надо было мне самому похлебку попробовать, — вздохнул Попов.

— Да? Это ты дельно придумал. Только если в другой раз кого отравить захотят, ты первым и помрешь… Но порядок такой завести нам надо и животину какую для пробы приспособить. Иначе я без стрельцов останусь. Собаку, что ли, первой кормить? А?

— Можно и собаку, — рассмеялся Иван. На душе у него полегчало.

— Ладно, иди, — махнул рукой Никита Авдеевич. — Что раньше с тобой словом не перемолвился, так просто недосуг. Хлопот много. Завелся змей подколодный, так и жди, где еще ужалит. Ты тоже поглядывай!

После такого разговора Иван повеселел и решил зайти в кабак, выпить чарку, а потом и домой. Сегодня служба закончена, дело к вечеру, а тут еще встретился давний, приятель, Лаврушка 3ахаров, с которым росли на одном конце улицы. Вот и получилась компания.

— Только по чарке, Лавруха, и домой, — предупредил Попов. Он прекрасно знал, что Захаров иногда любил заглянуть бочке на дно. В такие дни его вытаскивали из кабака всей семьей, а то и соседей приходилось звать на помощь.

— Конечно, — немедленно согласился Лаврушка, блестя глазами и оживленно потирая руки. — Конечно, по одной.

Иван недоверчиво покосился на него, но промолчал. Вскоре они вошли в шумный, битком набитый питухами кабак неподалеку от торга. Дородный кабатчик принял деньги, налил им по чарке, и приятели с трудом отыскали свободное местечко за длинным столом.

Вокруг гудели пьяные голоса, раздавался визгливый смех гулящей девки, которую, не стесняясь, лапали два патлатых мужика, кто-то божился, призывая в свидетели всех святых, кто-то плакал, размазывая по щекам слезы и жалея себя, горемычного, а кто-то похрапывал, свалившись под лавку и не имея ни сил, ни денег, чтобы пойти с чаркой на новый круг. Хлебнув водки, Лаврушка еще больше оживился и путано начал объяснять, как лучше поливать огород. По его словам выходило, что он чуть ли не первый огородник на Москве, но Иван слушал рассеянно.

На дальнем от них конце стола сидели четверо мужичков, попивали водочку и закусывали ржаными лепешками. Лицо одного из них — крепкого детины с окладистой бородой, в низко надвинутой лохматой бараньей шапке — показалось Попову странно знакомым. Не слушая назойливо бубнившего Лаврушку, стрелец пытался вспомнить: где он встречался с этим человеком? Но, будто назло, вспомнить не удавалось — вертится что-то в голове, а нужное никак не вылезет.