Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

К черту, к черту! Не надо об этом!

Во всяком случае, окурки всегда валялись либо на краю плиты, либо в пепельнице. Тереза, черт возьми, это было просто свинство с твоей стороны — так просто взять и смыться с этого света! И оставить здесь меня одну, без сигарет! Кончай дурить, войди в комнату и скажи, как всегда: Буби, мой принц, где мой миленький Буби?..

Когда они вынесли гроб, в котором лежала Тереза, и за ними захлопнулась дверь, это было похоже, как если бы меня заперли в тюремной камере. Ты вдруг остаешься одна и не знаешь, как теперь быть. Послушай, Тереза, ты ведь знаешь, что без тебя я — как в камере-одиночке. Потому что я больше не выношу этих малых, которые притаскивают тебе домой свои бананы. А из них потом выползает какая-то тварь и хочет в тебя вцепиться! И ты знаешь, я угробила бы Фреда, если бы у меня под рукой оказалось что-нибудь ядовитое. Только из-за того, что у меня ничего такого не было, я ушла от него. Навсегда. От его успехов за мой счет. От его утренней зарядки на моем животе. На зарядку — становись!..

И водка давно уже не помогает. Наверное, у каждой из нас должен быть в жизни свой консул! А вдвоем с тобой, Тереза, нам было просто шикарно! С тобой можно было говорить о чем угодно. И о том, что они меня выкинули из этих начальственных коридоров — по соображениям моего здоровья. Короче — из-за водки. Краше наши города и села! Я рассказывала, а ты слушала. И вода для кофе шумела так уютно! И когда я выкладывала тебе всю эту житейскую блевотину, ты говорила: Буби, мой принц, где мой миленький Буби?..

И ты спасла меня от наркотиков. Честное слово, Тереза, я избавилась от них на целых четыре месяца. Я пошла работать на производство. А ты встречала меня по вечерам чашечкой кофе. И окурками на краешке плиты. Ты добилась того, чего не дали два курса лечения.

О, это умывание на кухне! Если б мне кто-нибудь предсказал такую жизнь, когда я перебиралась в дом Фреда! Я все-таки что-то представляла собой тогда. Только этого хватило ненадолго.

Но с тобой, Тереза, мы отлично понимали друг друга. По вечерам мы вместе читали письма, которые еще какое-то время приходили от Фреда, и нам было хорошо. Я признавалась, что меня тошнило от близости с ним. А ты вспоминала своего консула и говорила: Буби, мой принц, где же мой миленький Буби?..

Он писал, как был счастлив со мной и что он дает мне возможность подумать. А ты знаешь, что я вообще не подходила к почтовому ящику после того, как они унесли тебя? И что после них никто больше не переступал порога этого дома?

Последнее письмо, которое ты положила мне на стол, если ты еще помнишь, было от Герда. Приглашение на встречу. Адресованное на старое место работы и переправленное сюда с разными пометками и указаниями. Я рассказала тебе об усадьбе, о нашей маленькой банде и о докторе. Словом, все это трогательное детское дерьмо. Как мы хотели сделать мир лучше — тогда! Я думаю, они надеялись, что я появлюсь там как некий гуру. И мы решили, что я им расскажу кое-что. Всю историю своей дерьмовой жизни. И что мыться на кухне — не самое страшное. И ты заварила кофе и сказала: Буби, мой принц…

Но только я собралась ехать, как ты удрала от меня. Ночью — подло, втихомолку. С тех пор я не выхожу из дома. И никого не впускаю.

Это как паралич. Потому что каждое прикосновение, каждое слово наносит новые раны! Я больше не моюсь. И не одеваюсь — по целым дням. У меня теперь остался только один Буби… Бог ты мой! Я о нем совсем забыла! Клетка завешена платком — траур по Терезе. Вставай, мой принцульчик, иди ко мне, пьяненькая Карина даст тебе зернышек! Но ты, красавчик, опять ничего не ел. Совсем как вчера. Как все эти дни… Не хочешь просыпаться? Буби, мой принц, где принц, где, где…

За зеркалом — письмо. Но я не хочу его читать. Когда я должна была ехать — сегодня, вчера, никогда?.. Что прошло, то прошло. Все оказалось ложью, кроме того, что я здесь. Что толку? Подсчитывать утраты? Каждый за себя, Маркс со всеми нами…

Что было в детстве, никогда не повторится. Мы знаем слишком много. Мы потеряли невинность. И никто никогда не вернет нам больше девственность.

Мне нельзя распускаться, нельзя отдыхать. Мне надо следить за тем, чтобы мысли, которые рождаются в голове, я додумывала до конца. Даже если они кого-то пугают. Даже если принц…

Надо заставить себя договаривать начатые предложения. Даже если от них не будет никакого толку.

Надо, то есть необходимо, но…

HARALD GERLACH Jungfernhaut © Aufbau-Verlag, Berlin und Weimar 1987

Хельмут Заковский

КАК ЗАЖАРИТЬ МЫШЬ, ИЛИ ЖИЗНЕННЫЕ ЗАРУБКИ МАЛЕНЬКОГО РАУЛЯ ХАБЕНИХТА

© Перевод Б. Калинин

Вот и наступил этот день, когда я должен был предстать перед новым классом. Перед четвертым «б».

Мать вздохнула.

— Твой путь будет явно не из легких, — сказала она.

Я в этом был не совсем уверен и пожал плечами. Правда, на мне были новенькие ботинки, и они слегка жали. Наверное, мне будет нелегко в них идти. По столь важному случаю мать как следует меня принарядила. Я надел джинсы, которые она только вчера купила, чистое белье и свежевыстиранную рубашку.

Поглядев в зеркало, я себе очень понравился и надвинул поглубже на переносицу очки в стальной оправе, чтобы лучше себя рассмотреть. Любой скажет, что для одиннадцати лет я рослый, а я скажу, что стрижка ежиком мне к лицу. Мать сначала была против, но я заявил ей, что хочу выглядеть так, как мне нравится, и отправился в парикмахерскую сам, без ее разрешения. Там я посоветовался с мастером. «Ежик» — стрижка экономичная. Расческа, которую я обязательно потеряю, мне не понадобится, а стало быть, не придется то и дело покупать новую: это поможет сэкономить карманные деньги. Утром мне достаточно будет провести по голове мокрым полотенцем.

Мать погладила рукой мои волосы и улыбнулась. Потом сказала, что я совсем не колючий, а мягкий, как пушок.

Ей во что бы то ни стало хотелось проводить меня в школу.

— Не надо, — сказал я. — Я уже большой. Можешь на меня положиться.

— Должна же я поддержать тебя, — возразила она. — Пусть все знают, что мы остались с тобой друзьями после всего, что произошло. Я даже взяла отгул.

Идти с моей матерью по улице — одно удовольствие. Она такая красивая, что мужчины на нее то и дело оглядываются, хотя она уже второй раз замужем. У нее зеленые глаза, подведенные зеленой тенью веки и стрижка «каре». Мне кажется, мастеру пришлось провозиться с ней дольше, чем с моим «ежиком», и наверняка делать химию, чтобы волосы хорошо лежали даже после самых резких движений головой. А матери частенько приходилось из-за меня качать головой. Однажды, когда я не мог больше лгать и сознался ей, что остался на второй год, она заявила, что волосы у нее встали дыбом, несмотря на уложенную прическу: до такой степени она ужаснулась.

Хорошо, что мать пошла провожать меня. Когда мы проходили по школьному коридору, я вдруг почувствовал, что мой путь действительно не из легких. Ботинки жали, ноги словно налились свинцом. Одному мне было бы не дойти. Такое со мной уже случалось. Мать подхватила меня под руку. На нас смотрели ребята. По-моему, мы были красивой парой.

Наконец мы оказались перед дверью класса.

— Это Рауль, — сказала мать, обращаясь к господину Мельхозе, моему новому классному руководителю. Я протянул ему руку. Но он недолго продержал ее в своей и тотчас схватил руку матери. Мельхозе был, пожалуй, одних лет с моим отцом. Он смотрел в зеленые глаза моей матери до тех пор, пока не отзвенел звонок и двери классов с грохотом не захлопнулись. Она ему явно нравилась, я это видел. Тогда я еще не знал, что господин Мельхозе хороший учитель. Меня несколько угнетала мысль, что он знает о моих недостатках. Ну, может быть, он отнесется ко мне снисходительнее, учитывая, что я родился от такой красавицы, подумал я.

Мать поцеловала меня на прощание и сказала, чтобы я держал ухо востро.

Я знал, что она имела в виду. С тех пор как я побывал в Пелицхофе, я научился понимать природу. Звери держат ухо востро, или, как говорит лесничий, «прядают ушами», чтобы от них не укрылся даже малейший шорох. Их жизнь всегда в опасности, и они вынуждены быть настороже.

Я стоял перед классом. Двадцать мальчишек и девчонок разглядывали меня, словно какую-то диковинку. Они хихикали и перешептывались, но о чем, я, как ни навострял уши, понять не мог. Обхватив голову руками или подперев кулаком подбородок, они уставились на меня снизу вверх. Их, конечно, удивляло, что такой верзила появился в классе в разгар учебного года. Наверное, они решили, что я долго лежал в больнице.

— Это Рауль Хабенихт[17], — объявил господин Мельхозе.

В классе раздался хохот.

Матери моя фамилия тоже не нравится. Она хочет переписать ее на Ленгефельд — по своему новому мужу, который мне вообще никто. Поэтому я возражаю.