Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это Рауль Хабенихт[17], — объявил господин Мельхозе.
В классе раздался хохот.
Матери моя фамилия тоже не нравится. Она хочет переписать ее на Ленгефельд — по своему новому мужу, который мне вообще никто. Поэтому я возражаю.
— Что тут смешного? — спросил господин Мельхозе. — Моя фамилия, например, Мельхозе[18], но ведь никто не смеется над этим.
На господине Мельхозе были довольно потертые джинсы, да и в остальном он напоминал мне моего отца Хайнера, которого я ужасно люблю и над которым никто не смеется, потому что хорошая фигура производит больше впечатления, чем любая фамилия.
— Мать Рауля Хабенихта недавно переехала в наш город, — объяснил господин Мельхозе. — Раулю придется повторить четвертый класс по вполне определенным причинам. Быть может, ты назовешь их? — Он вопросительно посмотрел на меня.
— Не сегодня, — сказал я.
— Ну хорошо, — согласился господин Мельхозе. — У нас еще масса времени. — Он указал мне, куда сесть.
С этого дня я сижу с малышами, которых я всех перерос на целую голову. Это такой шустрый народец. Нет, пока что я им ни о чем не буду рассказывать, сначала надо узнать их поближе. Потом, возможно, я и поведаю им, как я и родители делали зарубки на моей жизни, пока из них не образовался глубокий порез. Смешное это слово — «порез», но оно отражает истину, потому что, когда мне стало невмоготу и я сбежал со своим другом в Пелицхоф, я почувствовал такую боль, словно меня ударили ножом. Как известно, раньше не было настенных календарей, на которых люди крестиком отмечали бы наиболее памятные дни. Чтобы отметить что-нибудь важное, им приходилось делать зарубки на дверных балках, на каких-нибудь дубинках или на прикладах ружей. А свои жизненные зарубки я помню без резьбы по дереву и без настенных календарей.
2Итак, пока что меня зовут Рауль Хабенихт. Другого имени я и не хочу. Ведь я как-никак довожусь родственником своему отцу Хайнеру Хабенихту. Отец звал меня Гиббоном, а моей матери это не нравилось. Она говорила, что у меня красивое имя, и произносила его так, словно оно состояло из двух маленьких слов: Рауль. Меня зовут Рауль, я не какая-нибудь там обезьяна бесхвостая. Это, конечно, правильно, хотя лазать я тоже умею хорошо. Я с удовольствием лазаю по своему отцу. Отец — красивый мужчина, с черной курчавой бородой, как у Карла Маркса, только он не такой маленький. Частенько мне приходилось тратить немало времени, чтобы залезть отцу на голову: во-первых, потому, что он такой большой, а во-вторых, потому, что он пытался меня стряхнуть. Такая у нас была игра, и я выигрывал, если он начинал пыхтеть и признавался: твоя взяла, Гиббон.
Однажды, когда мы с ним так бесились, ему удалось рывком сбросить меня. Перекувырнувшись, я нечаянно задел ботинком буфетное стекло. Мать устроила из-за осколков страшный скандал. Она кричала, что отец заслуживает фамилию Хабенихт, потому что у него вот столечко ума: она придвинула большой палец к указательному, словно держала между ними крупинку соли.
Моя мать утверждает, что отец мой не развивался. Мне кажется, что брак чем-то напоминает школу: одному все дается легко, другому приходится напрягаться, чтобы не отставать. Раньше я считал, что в десятом классе стрессы наконец прекратятся, но если развиваться приходится еще и в браке, то я от него отказываюсь.
Ребенок не может заметить, развиваются его родители в браке или нет. Мне кажется, это зависит от тех вещей, которые ему не видны. Когда я был поменьше, мои родители часто целовались, а по субботам и воскресеньям, когда бывали свободны, давали мне деньги на кино и мороженое. Они все время обнимались, и им не хотелось, чтобы я мешал своими репликами или еще как-нибудь. Для меня это было самое прекрасное время, потому что я посмотрел много стоящих фильмов: «Плоскостопный на Ниле», «Сокровище в Серебряном озере» и другие картины по книгам Карла Мая.
Потом родители стали целоваться не так часто. Наверное, это надоедает, как надоедает свинина в кисло-сладком соусе или шпинат.
Однажды вечером отец сказал:
— Не хорошо, что ребенок так долго сидит перед телевизором.
— Если не хочешь, чтобы он смотрел «Последние новости», почитай ему газету, — ответила мать.
— «Последние новости» давно кончились, а в фильме уже третий труп. Мальчику пора спать.
Я умоляюще прижался к матери:
— Еще десять минут, ну пожалуйста!
— Пусть посмотрит, — сказала мать.
— Пусть идет спать, — сказал отец.
Так это и началось в среду, когда по телевизору показывали кино, кстати, очень захватывающий фильм о маньяке — убийце детей.
В воскресенье состоялось продолжение, но не на экране, а за столом.
Мать сказала:
— Я целых полчаса простояла в магазине за мясом и неизвестно сколько — у плиты, а этот паршивец воротит нос.
— Могла бы хоть раз приготовить что-нибудь другое, а не свинину в кисло-сладком соусе, — заметил отец.
— Это азиатская кухня, — возразила мать.
— Не люблю эту азиатскую кухню, — вставил я.
— Ты будешь есть, — сказала мать.
— Не принуждай его, — сказал отец.
Мать шлепнула мне на тарелку еще один кисло-сладкий кусок.
Отец взял тарелку и выбросил содержимое обратно в кастрюлю. Они посмотрели друг на друга, как два человека, которые готовы скорее подраться, чем поцеловаться.
— С меня довольно, — сказала мать.
— Только не устраивай сцен при ребенке, — сказал отец. Он дал мне три марки на кино и мороженое, так как им не терпелось поругаться.
Мне кажется, брак связан с такими вещами, которые держатся от других в тайне.
3У моей матери были шансы стать со временем директором торгового кооператива или кем-то вроде этого: она называла себя коммерческим работником с перспективой. Из-за этого ей часто приходилось ездить за границу нашего округа, в Карл-Маркс-Штадт на учебу, на, так сказать, заграничное обучение. А одна из ее подруг ездила на закупки постельного пера в Китай, то есть занималась весьма заграничной торговлей. Мать говорила, что об этом она просто мечтает, но сама пока что раз в месяц ради руководящей должности отправлялась в Саксонию.
Мы с отцом предпочитали оставаться дома, за что мать называла нас домоседами.
Без отца, кстати, местная торговля пришла бы в упадок. В этом можно было убедиться в универсаме в Гинстерхайде ежедневно, а лучше всего по понедельникам, когда, согнувшись под тяжестью сумок, рюкзаков и авосек, набитых опустошенными за субботу и воскресенье бутылками, туда направлялись орды покупателей. Среди них были даже целые группы по десять-двадцать человек, где у каждого набиралось от десяти до двадцати бутылок. Люди расхватывали тележки, толкали, теснили и обгоняли друг друга, потому что никому не хотелось оказаться в хвосте очереди.
Кроме змей, которые извиваются, мой отец терпеть не мог извивающуюся очередь. Поэтому он молниеносно собирал и разбирал штабеля ящиков для пустой посуды При этом он сортировал бутылки из-под пива, лимонада, минералки, сока, молока, сливок и кефира, отделяя большие от маленьких. Он помогал покупателям, особенно женщинам, выставлять бутылки на прилавок. Одновременно он мог держать в двух руках восемь бутылок и тут же сортировать их. А еще он умел составлять из пластмассовых ящиков метровые колонны, наклоняя их ровно на столько, чтобы они не упали, как та кривая Пизанская башня, которая тоже никак не упадет. Он тащил за собой на крюке колонну из ящиков через снующую толпу покупателей, словно эквилибрист. Наблюдать за его работой было одно удовольствие. Пожалуй, он мог бы выступать в телепередаче «Очевидное — невероятное».
Отца в Гинстерхайде любили все, кроме матери, что было как-то связано с перспективой, хотя я не понимаю как. Ведь если бы мы работали с перевыполнением, потребление пива возросло бы и, стало быть, перед моим отцом, грузчиком, тоже открылась бы перспектива. Несмотря на это, моя мать была недовольна.
Отец, однако, утверждал, что его будущее — в деревне. Он ведь раньше учился на тракториста и мог бы работать в Безенберге механизатором. Механизатор звучит почти так же красиво, как инженер. На это мать заявляла, что в такую дыру ее даже десять лошадей не затащат.
Когда одному хочется одного, а другому — совсем другого, это, по-моему, называется конфликтом. Для таких ситуаций имеется немало изречений. Например: двое ссорятся, третий радуется. А я вот не радовался, когда родители, вместо того чтобы целоваться, начинали ссориться.
Какое-то время, правда, казалось, что мне это на руку. Сначала мать стала чаще ездить на свою учебу в Карл-Маркс-Штадт и иногда училась даже в субботу и воскресенье. Тогда отец уделял больше времени мне, а я — ему. По пятницам в шесть вечера я ехал на автобусе в Гинстерхайде. Заходил в универсам и наблюдал отца за работой. Поскольку до закрытия оставалось совсем мало времени, я кое в чем ему помогал. Собирал целлофановые мешки, пластмассовые бутылки, орошенные спешащими покупателями, складывал в одну кучку валявшиеся чеки: как-никак это тоже макулатура. Иногда я решал в голове арифметические задачки. Сколько бутылок может перевезти отец на мини-тачке, которая была бы не больше роликового конька? Десять ящиков в высоту, два — в ширину составляют двадцать, умноженные на двадцать пять бутылок, итого — пятьсот бутылок за раз. Отец радовался моему приходу, и кассирши, если у них выдавалось свободное время, улыбались мне. Некоторые из них говорили, что я симпатичный паренек. Это было глупо. Кое-кто угощал жвачкой. Это было здорово.