Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Нет, – сказал он. – Сегодня мне не надо выпивки.

Других объяснений не потребовалось.

– Тебе это предначертано, – осклабился старый поэт, показывая испорченные зубы, один из которых плохо держался в деснах, плясал не хуже цыганочки в желтом. – Такие гении, как ты, не могут смириться с миром ограниченных ощущений. Сам увидишь, что здесь, – добавил он, постучав пальцем по шприцу, лежавшему на столе, – все бесконечно.

Этой ночью Далмау научился колоться. В самом деле, как просто: воткнуть иглу в бедро или в руку. Можно в вену, но это сложнее. Лучше прямо в бедро, через брюки. Максимум одна инъекция.

– Вот такого объема. – Поэт показал на шприц. – Я бы на твоем месте не превышал одной такой дозы в день, если ты собираешься ежедневно вкалывать морфин, что вовсе не обязательно, – продолжал он свои наставления. – Если останешься на таком уровне, достигнешь того, что называется «опиумной мерой». Будешь наслаждаться наркотиком, не подвергаясь хронической интоксикации и не страдая от абстинентного синдрома: эту опасность ты должен всегда осознавать.

Далмау хотел забыть Эмму, образ которой целый день мучил его: вот единственное, что он осознавал. На мгновение заколебался, схватив шприц и занеся его над собой, как нож.

– Совсем не обязательно вонзать его со всей мочи, будто хочешь кого-то убить, хотя силу приложить придется, – советовал поэт, приготовив ему инъекцию и показав, куда колоть: в бедро, сбоку.

И Далмау вонзил иглу. Перетерпел боль, стиснув зубы. Потом закачал жидкость и молча ждал, когда она окажет действие и перенесет его во вселенную, где Эммы не существует.

Если алкоголь помог ему избавиться от комплексов и восстановить былое мастерство в рисунке и живописи, морфин, водя рукой Далмау, вознес его до гениальности. Формы, цвета, тени, одухотворенность, мощь самой жизни проступали на холсте… Далмау продлевал свои рабочие дни: поработав с керамикой, выполнив разные коммерческие заказы, он в покое, в тишине опустевшей фабрики принимался писать. Порой рассвет заставал его там, обессиленного, заснувшего на стуле или даже на полу после того, как вместе с действием наркотика иссякала энергия, утихал водоворот творческих сил.

Новое свидание с живописью произошло, и ему нетрудно было увидеть, как проявляются в его творениях те же черты, что и у великих мастеров модерна, которым он одно время завидовал. Мало-помалу в мастерской копились холсты: одни явно незаконченные, простые этюды, дерзкие по замыслу; другие отделанные, в большинстве своем мрачные, темные, произошедшие из эскизов, набросанных во время ночных походов по кафешантанам, театрам и публичным домам, так непохожие на этюды обнаженной женской натуры в его альбомчике. Те девушки радовались солнцу, которое богачи вот уже три года как купили для своих квартир на Пасео-де-Грасия.

Также он научился понимать здания в стиле модерн, за возведением которых следил, усиленно посещая стройки, иногда чтобы доставить керамику с фабрики дона Мануэля и проследить за ее укладкой, иногда чтобы поддерживать контакт с архитекторами и подрядчиками, обеспечивая новые заказы. Ужасающий экономический кризис ударил по строительству, работы лишились каменщики, плотники, штукатуры, кузнецы и представители других специальностей, связанных с возведением зданий, но это происходило на дешевых стройках по жалким типовым проектам. Толстосумы Барселоны, богатея с каждым днем, воздвигали себе памятники в виде бессмертных творений, а простой народ умирал с голоду.

Доменек продолжал строить дом Льео в том же квартале, что и дом Амалье, а текстильный магнат Жузеп Бальо нанял Гауди, чтобы тот перестроил расположенное рядом старое здание. Леса уже покрывали фасад дома, которому, судя по слухам, дошедшим до ушей Далмау, суждено было превратиться в невероятный дворец, подлинное воплощение фантазии. Три здания в одном квартале, три фасада, выходящих на Пасео-де-Грасия. Три лучших архитектора стиля модерн. Три разных архитектора. Три гения.

Кроме только что начатого дома Бальо, Гауди продолжал работы в Парке Гуэль, строил башню Бельесгуард и храм Саграда Фамилия. Пуч возводил Дом с Пиками на Диагонали и дворец барона Куадраса на том же проспекте, буквально рядом. Доменек продолжал строить дом Льео и больницу Санта-Креу-и-Сан-Пау. То были великолепные творения, и Далмау, посещая их все, приходил в восторг от каждой детали, какую эти чародеи дизайна добавляли к целому, его восхищали венцы, террасы, горгульи, колонны, статуи, работа по дереву, изразцы, мозаики, кованое железо, витражи… Молодой художник переживал период обостренной чувствительности. Он полагал, что выдерживает ту опиумную меру, о которой говорил Адольфо Лопес. Он купил шприц с серебряной иглой в никелированном футляре, морфин доставал в старом городе, в аптеке на Королевской площади, рядом с городской управой, и делал инъекцию, только когда писал картины или создавал что-то даже для дона Мануэля или по независимым заказам. До сих пор он ни разу не превысил дозу, придерживаться которой порекомендовал старый поэт.

Потом, когда действие наркотика проходило, сама возможность держать его под контролем, поглаживать в кармане никелированный футляр, но не вынимать его, как бы тело ни требовало очередного укола, считать себя выше столь сокрушительной силы, заставляла гордиться собой, даже держаться надменно. Пил он мало, может быть рюмку-другую водки, когда Эмма вновь бередила его совесть, виня во всех своих несчастьях; то, что Далмау оставил позади бесконечные пьянки, подарило ему уравновешенность и безмятежность, о каких он уже и мечтать не мог.

Дон Мануэль был безумно доволен своим учеником: и его работой, и новым отношением к жизни. Преподобный Жазинт радовался за него, и даже донья Селия пару раз удостоила его улыбки. И среди такого расположения к нему буржуазной среды крепли и отношения с Урсулой. Далеко в прошлом осталось унижение, испытанное на празднике дам в черном, а заодно и попытки стать своим в обществе, к которому он не принадлежал. Иногда Далмау задумывался, какой была бы его жизнь рядом с Ирене Амат, белокурой наследницей текстильной империи. Просто трудно себе представить. Зато девушка с гневным взглядом, от которой он ждал унижения и знал,