12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Вдруг, без всякого повода, г-жа де Марель позвала: «Лорина», и девочка подошла к ней.

— Сядь сюда, детка, ты простудишься у окна.

Дюруа вдруг охватило безумное желание поцеловать девочку, как будто от этого поцелуя что-то должно было передаться матери.

Он ласково спросил ее отеческим топом:

— Можно вас поцеловать, мадмуазель?

Девочка удивленно посмотрела на него. Г-жа де Марель сказала, смеясь:

— Отвечай: «Я вам разрешаю это, сударь, сегодня; но в другой раз этого не должно быть».

Дюруа тотчас сел, взял Лорину на колени и прикоснулся губами к ее волнистым тонким волосам.

Мать удивилась:

— Смотрите, она не убежала; это удивительно. Обычно она позволяет себя целовать только женщинам. Вы неотразимы, господин Дюруа.

Он покраснел и, ничего не ответив, стал покачивать девочку на одном колене.

Г-жа Форестье подошла и воскликнула с удивлением:

— Посмотрите, Лорину приручили. Вот чудо!

Жак Риваль, с сигарой во рту, тоже направился к ним, и Дюруа поднялся, чтобы проститься: он боялся каким-нибудь неловким словом испортить сделанное им дело — начало своих побед.

Он раскланялся, нежно пожал ручки всем дамам, затем сильно потряс руки мужчинам. При этом он заметил, что рука Жака Риваля была сухая, горячая и дружески ответила на его пожатие; рука Норбера де Варенна, влажная, холодная, еле коснулась пальцев; рука Вальтера была холодная и мягкая, без всякой выразительности, вялая; рука Форестье — жирная и теплая. Последний сказал ему вполголоса:

— Завтра в три часа, не забудь.

— О, не беспокойся, не забуду!

Когда он очутился на лестнице, ему захотелось спуститься по ней бегом, — так сильна была его радость, — и он стал прыгать через две ступеньки; но вдруг в большом зеркале третьего этажа он увидел какого-то господина, торопливо и вприпрыжку бегущего к нему навстречу, и сразу остановился, устыдившись, точно уличенный в какой-то провинности.

Потом он долго смотрел на себя в зеркало, восхищаясь тем, что он в самом деле такой красивый молодой человек; потом самодовольно улыбнулся себе; потом, прощаясь со своим отражением, отвесил ему низкий и почтительный поклон, точно значительной особе.

Ill

Выйдя на улицу, Жорж Дюруа начал думать, что бы такое ему предпринять. Ему хотелось мечтать, идти вперед, думая о будущем, вдыхая неясный ночной воздух, но мысль о ряде статей, заказанных ему Вальтером, преследовала его, и он решил сейчас же идти домой и приняться за работу.

Он повернул, ускорил шаги, вышел на внешний бульвар[26] и пошел по нему до улицы Бурсо, на которой находилась его квартира. Семиэтажный дом, где он жил, был населен двумя десятками семей скромных рабочих и буржуа. Поднимаясь по лестнице и освещая восковыми спичками грязные ступени, на которых валялись клочки бумаги, окурки, кухонные отбросы, он почувствовал отвращение и непреодолимое желание поскорее уйти отсюда и поселиться, подобно богатым людям, в чистом жилище, убранном коврами. Тяжелый запах еды, отхожих мест и человеческих отбросов, застоявшийся запах помоев и обветшавших стен заполнял этот дом снизу доверху, и никаким проветриванием его нельзя было оттуда изгнать.

Из окна комнаты молодого человека, находившейся в шестом этаже, виднелся, возле Батильольского вокзала, как раз над выходом из тоннеля, словно глубокая пропасть, огромный пролет полотна Западной железной дороги. Дюруа открыл окно и облокотился на ржавый железный подоконник.

Под ним, в глубине темной дыры, три неподвижных красных сигнальных огня казались огромными глазами какого-то зверя; за ними виднелись еще огни и дальше еще и еще — без конца.

Ежеминутно в тишине ночи раздавались свистки, то короткие, то протяжные, одни близкие, другие далекие, едва уловимые, идущие оттуда — со стороны Аньера. Звук их менялся, точно звуки человеческого голоса. Один из свистков приближался, испуская непрерывно жалобный крик, становившийся громче с каждой секундой, — и вскоре показался большой желтый фонарь, который с грохотом несся вперед; Дюруа увидел, как длинная цепь вагонов исчезла в пасти тоннеля.

Потом он сказал себе: «Ну, за работу!». Поставив лампу на стол, он хотел уже сесть писать, как вдруг обнаружил, что у него есть только почтовая бумага.

Делать нечего, он использует ее, развернув лист во всю ширину. Он обмакнул перо в чернила и лучшим своим почерком вывел заголовок:

«Воспоминания африканского стрелка».

Потом задумался над началом первой фразы.

Он сидел, опершись головой на руку, устремив взгляд на белый лист бумаги, лежавший перед ним.

О чем писать? Сейчас он ничего не мог вспомнить из того, что только что рассказывал, — ни одного факта, ни одного случая — ничего. Вдруг ему пришла мысль: «Надо начать с отъезда». И он палисад «Эго было в 1874 году, около 15 мая, когда истощенная Франция отдыхала после потрясений ужасного года…»

Тут он остановился, не зная, как изобразить свое отплытие, переезд, первые впечатления.

После десятиминутного размышления он решил отложить на завтра начало и приняться сейчас за описание Алжира.

И он написал на своем листе бумаги: «Алжир — это город, весь белый…», не умея сказать ничего другого. Перед его глазами снова встал красивый, светлый город с плоскими домиками, каскадом сбегающими с вершины горы к морю, но он не находил ни одного слова, чтобы передать то, что видел, что пережил.

После долгих усилий он прибавил: «Часть его населена арабами…» Потом бросил перо на стол и встал.

На маленькой железной кровати, на которой от тяжести его тела образовалась впадина, валялось в беспорядке его старое будничное платье; оно казалось каким-то пустым, усталым, дряблым, отвратительным, словно старые отрепья из морга. А шелковый опрокинутый цилиндр, лежавший на соломенном стуле, единственный его цилиндр, казалось, просил подаяния.

На стенах комнаты, оклеенной серыми обоями с голубыми букетами, было столько же пятен, сколько цветов, — старых подозрительных пятен, происхождение которых не поддавалось определению: раздавленные насекомые или капли масла, следы пальцев, жирных от помады, или брызги мыльной пены. На всем лежала печать унизительной нищеты — нищеты меблированных комнат Парижа. И возмущение против собственной бедности охватило Дюруа. Он решил, что надо уйти отсюда сейчас же, что завтра же надо покончить с этим жалким существованием.

Внезапно вновь охваченный усердием к работе, он снова сел за стол и снова стал искать слова, чтобы правильно передать своеобразное очарование Алжира, этого преддверия таинственных глубин Африки — Африки кочевых арабов и неизвестных негритянских племен, Африки неисследованной и манящей, той Африки, откуда привозят неправдоподобных сказочных животных, которых нам показывают иногда в общественных садах: страусов, напоминающих каких-то странных кур, газелей, божественно-грациозных коз, удивительных и уродливых жирафов, важных верблюдов, чудовищных гиппопотамов, безобразных носорогов и горилл, этих страшных братьев человека.