Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова - Венедикт Ерофеев

30.31 C. 73. …я все это путаю и разницы никакой не вижу. —

Схожие проблемы с различением сходных реалий испытывают герои Рабле: «Воспоминаний у меня хватит на целую мошонку, то бишь на целый мешок, – вечно я путаю и перевираю эти два слова» («Гаргантюа и Пантагрюэль», кн. 4, предисловие); и Гамсуна: «Мы углубились в лес из чудных, непонятных деревьев. Бамбук, манго, тамаринд, тик, соляное дерево, камедное и бог знает что еще, мы во всем в этом мало смыслили» («Смерть Глана», гл. 2).

30.32 Короче, я снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить. —

Ситуации «жизнь на чердаке» в контексте «проблемы курения и запоя» (хотя и не в парижском топосе) встречается у Блока, лирический герой которого так же, как и Веничка, не понят и так же пьет:

Да и меня без всяких поводов     Загнали на чердак,Никто моих не слушал доводов,     И вышел мой табак.

А все хочу свободной волею     Свободного житья,Хоть нет звезды счастливей более     С тех пор, как запил я!

(«В октябре», 1906)

А вот ироническое описание жизни русского люмпен-интеллектуала в Париже у раннего Эренбурга (вкупе со святой Терезой, между прочим):

«[Рассказчик]…детально разрабатывал приглашение в Париж трех тысяч инквизиторов для публичного сожжения на площадях всех потребляющих аперитивы. Потом выпивал стакан абсента и, охмелев, декламировал стихи святой Терезы, доказывал ко всему привыкшему кабатчику, что еще Нострадамус предугадал в „Ротонде“ питомник смертоносных сколопендр, а в полночь тщетно стучался в чугунные ворота церкви Сен-Жермен-де-Пре. Дни мои заканчивались обыкновенно у любовницы, француженки, с приличным стажем, но доброй католички, от которой я требовал в самые неподходящие минуты объяснения, чем разнятся семь „смертных“ грехов от семи „основных“. Так проходило мало-помалу время» («Необычайные похождения Хулио Хуренито», гл. 1).

30.33 C. 73. Выкурил я двенадцать трубок… —

Отсылка к Эренбургу – см. 30.38.

30.34 …отослал в «Ревю де Пари»… —

«Ревю де Пари» («Revue de Paris») – популярный парижский журнал, выходящий с 1849 г.; в свое время в нем сотрудничали Бальзак и Дюма, печатались Флобер и Мериме.

Одновременно с Веничкой рассылали по журналам свои шедевры и другие писатели: «Декабрьским утром 1967 года я отослал шесть рассказов в журнал „Новый мир“. Откровенно говоря, я ни на что не рассчитывал. Запечатал, отослал и всё» (С. Довлатов. «Невидимая книга»).

30.35 …под французским названием «Шик и блеск иммэр элегант». Эссе по вопросам любви. —

В названии эссе обыгрывается разговорная идиома «Шик, блеск, (иммер) элеган» (как вариант – «Шик, блеск, элеган на пустой карман»), выражающая высокую или даже высшую степень довольства, удовлетворения, восхищения. Источником фразы считаются куплеты В. П. Валентинова «Шик, блеск, иммер элеган» (1906).

Шик (фр. chic) – то есть блеск, здорово, шикарно; иммер (нем. immer) – всегда, постоянно; элеган (фр. elegant) – элегантный, изящный.

У Куприна героиня во время приступа морской болезни вспоминает какие-то глупые куплеты о пароходном капитане:

Но кап-питан любезный был,В каюту пригласил,Он лечь в постель мне дал советИ расстегнуть корсет…Шик, блеск, иммер элеган…

(«Морская болезнь», ч. 3)

Вариант этого клише встречается у Зощенко: «Существо <…> спустилось <…> поблизости какого-нибудь мирового города, где, так сказать, блеск, треск и иммер элеган» («Голубая книга», отд. «Деньги», п. 5).

Кроме этого, благо контекст парижский, кругом – бардаки, а само эссе – о любви, вспоминается название известного романа «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, писавшего в свое время для «Ревю де Пари» (30.34). Название романа Бальзака часто обыгрывалось литераторами и публицистами; ср., например, название статьи: «Блеск и нищета фашизма» (Новый мир. 1965. № 5).

30.36 Эссе по вопросам любви. А вы сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви. Потому что все, что касается любви, во Франции уже давно написано. Там о любви знают все… —

Франция традиционно считается «страной любви № 1». При этом данный имидж сформирован не без участия французских классиков. Вот, к примеру, внутренний монолог одного из героев Мопассана (с упоминаниями имен, релевантных для «Москвы – Петушков»): «Страна, где появляются Жанны д’Арк и Наполеоны, может почитаться страной чудес. Затем мы любим женщин; и мы умеем любить их пылко и беспечно, игриво и почтительно. Наше поклонение женщине не имеет себе равных ни в одной другой стране» («На воде»).

Широко известно и эссе Стендаля «О любви» (1820), содержащее подробное изложение точки зрения автора на все возможные ситуации и темы, связанные с любовью, включая близость, ревность, стыдливость, женскую гордость и т. п.; в эссе Стендаля практически нет незатронутых тем, касающихся любви, и его можно определить как энциклопедию любви.

До Венички про французов удивительно похоже писал Зощенко:

«Так у одного поэта сказано:Любовь украшает жизнь.Любовь – очарование природы…Существует внутреннее убеждение,Что все, сменяющее любовь, ничтожно.

…Нельзя забывать, что эти строчки сказал француз. То есть человек от природы крайне чувственный и, простите, вероятно, бабник, который от чрезмерно волновавших его чувств действительно может брякнуть бог знает что из этой области. Они, французы, там у себя, в Париже, сколько нам говорили, выйдут вечерком на бульвар и, кроме разных красоточек, которых они величают „курочками“, спервоначалу решительно ничего другого не видят. Вот какие они любители женской красоты и грации!..» («Голубая книга», отд. «Любовь», п. 4).

30.37 C. 73. Покажи нашему человеку со средним образованием, покажи ему твердый шанкр и спроси: «Какой это шанкр, твердый или мягкий?» – он обязательно брякнет: «Мягкий, конечно». А покажи ему мягкий – так он и совсем растеряется. —

Твердый шанкр – эрозийное образование (язва) на коже человека в месте проникновения возбудителя сифилиса; первичное проявление заболевания сифилисом. Мягкий шанкр – самостоятельное, отличное от сифилиса венерическое заболевание, сопровождающееся появлением на коже (в районах инфицированных лимфатических узлов) язв.

Логика Венички напоминает логику Христа в Нагорной проповеди: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6: 23). Кстати, в Библии о язвах говорится со знанием дела – подробно и доходчиво, в частности, там имеется закон о проказе, который Господь передает Моисею и Аарону:

«Когда у кого появится на коже тела его опухоль, или лишаи, или пятно, и на коже тела его сделается как бы язва проказы, то должно привести его к Аарону священнику <…> Священник осмотрит язву на коже тела, и если волосы на язве изменились в белые, и язва оказывается углубленною в кожу тела его, то это язва проказы <…> В седьмый день опять священник осмотрит его, и если язва менее приметна и не распространилась язва по коже, то священник должен объявить его чистым; это лишаи <…> Если же лишаи станут распространяться по коже, после того как он являлся к священнику для очищения, то он вторично должен явиться к священнику. Священник, увидев, что лишаи распространяются по коже, объявит его нечистым: это проказа» (Лев. 13: 2, 3, 6–8).

Таким образом, у Венички проказа соответствует твердому шанкру, лишаи – мягкому, а французы – священникам, священнодействующим в храме любви.

30.38 Я выкурил на антресолях еще тринадцать трубок… —

Аллюзия на название книги Эренбурга «Тринадцать трубок» (1922). «Тринадцать трубок» представляют собой цикл нравоописательных новелл, объединенных оригинальной ключевой деталью – курительными трубками из коллекции рассказчика; сами новеллы посвящены тем людям, которые эти трубки когда-то курили, и действие некоторых из них разворачивается за границей. Кроме этого, несомненно, само упоминание о «тринадцати трубках» является своего рода сигналом, включающим в реминисцентное поле поэмы Эренбурга, известного мемуарами о своей жизни за границей.

30.39 Я выкурил на антресолях еще тринадцать трубок – и создал новое эссе… —

Близкий Веничке герой «Голода» Гамсуна также постоянно что-то сочиняет:

«Вскоре я совсем воспрял духом; теперь мне уже мало было написать статью на такую простую и нехитрую тему, как роль преступлений в будущем, к тому же это всякий мог сам предугадать, стоило просто-напросто заглянуть в историю <…> я решил написать сочинение в трех частях о философском познании. Разумеется, я не премину разнести в пух и прах некоторые из Кантовых софизмов…» («Голод», гл. 1).