Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова - Венедикт Ерофеев

В своих воспоминаниях Раиса Орлова пишет:

«Вскоре [в конце 1950-х гг.] к нам стали приезжать наши авторы – иностранные писатели. Встречи обычно проходили в кабинете редактора и под его председательством. Но часто продолжались в наших комнатах, на улицах, в домах сотрудников, у нас на квартире. <…> За годы работы в журнале у нас побывали Ч. П. Сноу с Памелой Джонсон, Сартр и Бовуар, Джон Апдайк, Джон Стейнбек, Уильям Сароян, Эрскин Колдуэлл <…> Грэм Грин, Фридрих Дюрренматт, Макс Фриш, Ганс Энценсбергер, Генрих Бёлль, Анна Зегерс, Эрвин и Ева Штритматер, Криста Вольф и многие другие. <…> Летом 61-го года шел прием Сартра и Бовуар в редакции» («Воспоминания о непрошедшем времени», 1983).

Комментируемая сцена фигурирует в мемуарах Амальрика, когда он пишет о художнике Эрнсте Неизвестном:

«Неизвестный не мог найти и свое место в обществе – он разрывал с системой, в которую худо-бедно, но был включен, уживаясь с которой разработал сложную систему компромиссов, когда одновременно приходилось играть роль и циничную, и героическую, – а теперь надо было заново искать: кем быть.

– Вам это интересно? Вам это интересно? – всегда неуверенно переспрашивал он, рассказывая о чем-то.

– Никогда не слышал ничего более интересного, – ответил ему Венедикт Ерофеев, с которым они встретились на дне рождения Гюзель [жены Амальрика]. Бродяга, пьяница, „разночинец“, как назвал его раздраженный Неизвестный, Ерофеев привлек внимание повестью „Москва – Петушки“ – безумным путешествием человека, который многократно пытается посмотреть в Москве Кремль, но всегда попадает на Курский вокзал к отходящему в Петушки поезду. И вот он в поезде, и рассказывает пассажирам, как якобы был в Париже и встретил Сартра; встретив впоследствии Сартра в Париже, Гюзель была удивлена, что такой человек существует, она думала, что это герой Ерофеева.

Желая все-таки показать, что он не лыком шит, Неизвестный заметил, что, когда Сартр был в Москве, они проговорили свыше четырех часов.

– Вот, должно быть, скукотища – четыре часа разговаривать с Сартром, – спокойно сказал Венедикт, и Эрнст был убит. Впрочем, от нас „допивать“ они поехали вместе.

Ерофеев и Неизвестный принадлежали к разным субкультурам – „субкультуре диссидентов“ и „субкультуре референтов“. Деление это условно, особенно в области искусства, но можно сказать, что „диссидент“ как личность складывался в сопротивление советской системе, а „референт“ – в служение ей, хотя внутренне систему не принимал» (Амальрик А. Записки диссидента. С. 327).

30.30 C. 73. Я пошел на Нотр-Дам и снял там мансарду. Мансарда, мезонин, флигель, антресоли, чердак – я все это путаю и разницы никакой не вижу. —

Мансарда (фр. mansarde) – чердачное жилое помещение, обычно с косым потолком. (Примеры см. ниже.)

Мезонин (ит. mezzanino) – надстройка или полуэтаж в середине дома. Так, у большого специалиста не только по железной дороге, но и по разного вида жилью, Пастернака, есть: «Синеет белый мезонин» («Все утро с девяти до двух…», 1918), «А ночь войдет в мой мезонин…» («Летний день», 1940, 1942).

Флигель (нем. Flügel) – жилая пристройка к зданию или отдельная небольшая жилая постройка; также домик во дворе большого дома. У Пастернака: «Слонялся ветер <…> и каменщиков гнал за флигеля» («Спекторский» (6), 1930); «Шли вы, не теряя духа, / К обгорелым флигелям» («Смелость», 1941).

Антресоли (фр. entresol) – верхний полуярус или полуэтаж в комнатах и квартирах с высокими потолками. У Пастернака: «…Даже антресоль / При виде плеч твоих трясло» («Попытка душу разлучить», 1917); «По деревянным антресолям / Стоят цветочные горшки» («Земля», 1947).

Чердак – верхний, нежилой этаж дома, находящийся непосредственно под скатом крыши. У Пастернака: «Белым пламенем измучив / Зоркость чердаков…» («Весна» (3), 1914), «Задекламирует чердак / С поклоном рамам и зиме…» («Про эти стихи», 1917). Кроме того, у Пастернака чердак встречается и в «парижском» контексте:

В Париже из-под крышиВенера или МарсГлядят, какой в афишеОбъявлен новый фарс.

Кому-нибудь не спитсяВ прекрасном далекеНа крытом черепицейСтаринном чердаке.

(«Ночь», 1956)

Трудно удержаться от соблазна отметить тот факт, что в этом же стихотворении звучит призыв, сходный с лейтмотивом «Москвы – Петушков» «встань и иди» и его вариацией «как тебе не стыдно спать!» (16.19):

Не спи, не спи, работай,Не прерывай труда,Не спи, борись с дремотой,Как летчик, как звезда,

Не спи, не спи, художник,Не предавайся сну.Ты – вечности заложникУ времени в плену.

(«Ночь», 1956)

См. также о парижском чердаке у Ходасевича:

Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Вергилия нет за плечами, —Только есть одиночество – в рамеГоворящего правду стекла.

(«Перед зеркалом»,1924)

Однако главным парижским пристанищем непризнанного гения с малым достатком остается все-таки мансарда. Поэтому Веничка снимает именно ее. В русской словесности достаточно упоминаний об этом дешевом парижском жилье. Прежде всего – у «генератора» данной главы Эренбурга: «Когда же ему [герою новеллы Луи Ру, живущему в Париже] исполнилось двадцать пять лет <…> он переехал из одной мансарды улицы Черной вдовы в другую» («Тринадцать трубок»); «[персонаж романа Алексей Спирин]…сбежал в Париж и мертвецки напился <…> переселился на мансарду и вместо „Кафе де Монако“ посещал различные притоны в районе рынков и вокзалов» («Необычайные похождения Хулио Хуренито», гл. 5). Впрочем, Эренбург, упоминая мансарды, не забывал и про парижские чердаки: «Я [Эренбург] остановился на левом берегу Сены, около бульвара Сен-Жермен; мне отвели мансардную комнату с балконом, откуда был виден Париж… <…> Арагон и Эльза Юрьевна [Триоле] позвали Симонова и меня на „Чердак“ – так называлось помещение Комитета писателей» («Люди, годы, жизнь», кн. 6, гл. 11).

В стихах Эренбург также писал о мансарде: «В моей мансарде полутемной, / Под шум парижской мостовой…» («Когда встают туманы злые…», 1912).

Много парижских мансард и у других поэтов. У Вячеслава Иванова:

Всечеловеческий Париж! В тебе я самТаил свою любовь, таил свои созданья,Но знал консьерж мой час стыдливого свиданья;

В мансарде взор стремил мой к небесам;Двойник мой в сумерках капеллы, мне заветной,Молился пред моей Мадонной неприметной.

(«Париж» (2), 1915)

У Саши Черного – о русских эмигрантах в Париже:

Тех, кто страдает гордо и угрюмо,Не видим мы на наших площадях:Задавлены случайною работой,Таятся по мансардам и молчат.

(«Тех, кто страдает гордо и угрюмо…»,1920–1923)

В мансарде у самых небес,Где с крыши в глухое окошкоКосится бездомная кошка,Где кровля свергает отвес, —Жил беженец, русский ботаник,Идейный аскет…

(«Парижское житие», 1928)

И наконец, у известного поэта-путешественника Евтушенко в «социально-политическом» стихотворении о французском художнике-выпивохе:

Эй, буржуа,                войска в штыки!Опять азартновойною на особнякиидут мансарды.За вами длинная деньга,«владыки века»,а за мансардами —                            Дега,Рембрандт,                 Эль Греко.

(«Чудак Гастон», 1965)

В связи с последней цитатой из Евтушенко следует напомнить, что в 1960-е гг. в Советском Союзе демонстрировался французский фильм «Монпарнас, 19» (1957, режиссер Жак Беккер) с Жераром Филипом в роли Модильяни; Модильяни в картине жил именно в парижской мансарде, и этот мелодраматический апокриф из жизни итальянского гения пользовался в СССР большой популярностью.

Смежная ситуация «непризнанный гений, творящий в мансарде» встречается в связи с Гёте: «Тогда, во Франкфурте, в мансарде на Оленьем ряду, когда к нему [Гёте] являлась тень Эгмонта, и черновики летели на пол, и он набрасывал первые мысли на эти вот страницы, – для чего, в сущности, для каких слушателей?» (Людвиг Э. Гёте. М., 1965. С. 211).

30.31 C. 73. …я все это путаю и разницы никакой не вижу. —

Схожие проблемы с различением сходных реалий испытывают герои Рабле: «Воспоминаний у меня хватит на целую мошонку, то бишь на целый мешок, – вечно я путаю и перевираю эти два слова» («Гаргантюа и Пантагрюэль», кн. 4, предисловие); и Гамсуна: «Мы углубились в лес из чудных, непонятных деревьев. Бамбук, манго, тамаринд, тик, соляное дерево, камедное и бог знает что еще, мы во всем в этом мало смыслили» («Смерть Глана», гл. 2).

30.32 Короче, я снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить. —