Избранное - Ласло Немет

Лайош хорошо помнил странную сцену, когда бородатый инженер, оставшись между уходящими в разные стороны супругами, левую руку протянул к Обуде, а правой ногой готов был свернуть к Будадёнде; однако спросить, вернулся ли барин тогда домой, Лайош, понятно, не смел. Достаточно было и того, что ненормальный этот барин испортил барыне настроение. Если бы в тот момент, когда она с сияющей улыбкой, прижавшись к нему всем телом, повисла у него на шее, он закружил бы ее по террасе, всплеснул бы от радости руками, узнав, что она будет спать в таком шикарном алькове, заахал бы, что ванная комната просто чудо, тогда и Лайошу было бы легче выложить барыне свои соображения насчет жилья для садовника. Когда дом будет закончен, останется много кирпича. Чем продавать его, возиться с перевозкой, лучше купить где-нибудь старую дверь, оконную раму, немного черепицы — он, Лайош, кое-что уже понимает в строительном деле — да соорудить домик. Расходы эти за год-два все равно окупятся: кто-то ведь должен ухаживать за участком и за посадками. А что он молод и неженат? Так этой беде легко помочь… Словом, не испорть барин настроения жене, Лайош все бы с барыней обсудил. А так, конечно, ей бы с одним домом разделаться, где уж там еще за другой браться. А что мог Лайош придумать иное, чтоб зацепиться все-таки за этот дом, за маленькую кухню, в которой как раз сейчас укрепляли раковину с краном? Он видел руки Тери, летающие над тарелками, кастрюлями, и представлял, как берет у нее из рук посуду, тщательно, любовно вытирает ее мягким полотенцем и ставит в буфет. Лайош вздыхал от счастья, думая об этом, и не верил, что такое когда-нибудь сбудется. Барыня с ним держалась дружелюбнее, чем с остальными. Однажды она даже отвела его в сторонку. «Вы видели когда-нибудь, как кладут семпернову?» Лайош на всякий случай кивнул: конечно, мол, как же. «И что, правильно они делают? Я уж жалею, что не пригласила штукатуров от фирмы». Она подвела Лайоша к стене, где никто не работал. «Смотрите, сплошные пятна… А они мне рассказывают, что все просохнет». Лайош внимательно разглядывал стену. «Сначала, конечно, в пятнах будет немного, но со временем станет одного цвета», — сказал он внушительно. «Вы думаете? — немного успокоилась хозяйка. — А я уже просто не верю, что тут хоть что-то будет так, как надо». Словом, раз или два барыня показала, что выделяет его среди прочих, считает своим союзником. Но как все равно далек был отсюда момент, когда Лайош мог бы доверить барыне свой план! Да и мытье посуды вдвоем с Тери оставалось не более чем сладкой мечтой, к которой не вело пока ни одной ступеньки.

Утрами барыня с недоверчивым видом ходила по лесам вокруг дома и в один из таких обходов нанесла сокрушительный удар той слабенькой надежде, которая, несмотря на хмурое, измученное барынино лицо, все еще теплилась в груди Лайоша. «Подите-ка сюда, Лайош, — позвала она его из комнаты, где он помогал класть штукатурку, на террасу, совсем пустую в тот момент, если не считать ползущих по ней золотых солнечных пятен. — Скажите, есть у нас поденщик по фамилии Ковач?» Лайош ошеломленно глядел на нее. Конечно, для господ любой человек из простых — Лайош или Маришка, фамилия же разве что в трудовую книжку вписана. «Знаете, приходит ко мне домой какая-то служанка с Холма роз и говорит, чтоб я остерегалась держать этого Ковача на строительстве. Они уже и так обожглись с его сестрой: мужу ее она крутила голову, у господ воровала. Скорей всего, и брат на руку нечист». — «Так она и сказала?» — спросил Лайош, беспомощно глядя на хозяйку. Протест, возмущение на миг заклубились в его мозгу — и тут же исчезли, оставив лишь подступающие к горлу слезы да чувство бессилия, подавленности, собственной бесконечной ничтожности.

Барыня взглянула на него повнимательней и вспомнила вдруг высокую черноволосую девушку, прислуживающую на празднике «венца». Ей стало жаль борющегося со слезами парня, и, чтобы покончить с мучительным для него разговором, она быстро проговорила, нагнувшись и счищая с каблуков налипшую на них грязь: «Я эту бабу тут же отослала. Еще не хватает разбираться в ее семейных делах! Через неделю все равно уходят поденщики; все уйдут, и Ковач тот, или Сабо, или как там его зовут. Буду я из-за одной недели огород городить…» Лайош с облегчением смотрел вслед барыне, которая, не оглядываясь, уходила прочь. Но, вернувшись в темную и холодную от сырой штукатурки комнату, он почувствовал, что жизнь его впереди словно отсечена безжалостным лезвием — хоть ложись да складывай руки на груди в этом прохладном полумраке.

Он, простой деревенский парень, сразу понял, чего добивается жена Водала. Маришка уехала, Водал остался, но кто-то же должен заплатить за все, что она вынесла, прячась за углом, и в день «венца», и потом. Почему она хочет насолить ему именно сейчас, в последнюю неделю? Тоже понятно. Раньше она боялась мужа. Устроила так, чтоб выгнали Маришку, и затаилась, стала ждать, чем все кончится. А теперь она знает: Водал от нее не уйдет; страх прошел, настало время мстить. И мстить надо ей немедленно, пока сердце горит. Важно не то, когда выгонят со стройки Лайоша, в последнюю неделю или в первую, — важно, чтобы его отовсюду выгоняли, где бы он ни нашел работу. Видно, так и пойдет теперь: едва появится у него возможность заработать кусок хлеба, как месть Водалихи настигнет его — так же как липкая дружба Корани. Хозяйка сделала вид, что ничего не поняла, но наверняка все про себя учла. Теперь пусть даже ангел с неба прилетит и скажет: построй на участке домик для садовника, все равно поденщик по фамилии Ковач садовником тем никогда не станет. А вечером барыня, наверно, и Тери расскажет: мол, помнишь, Тери, Лайоша, который рядом с тобой сидел на празднике «венца»? Так это, оказывается, была его сестра, ему она передавала через ограду ботинки и одежду. В холодной этой, как склеп, комнате чувствовал Лайош: нет никакого смысла дальше добиваться своего. Самое лучшее — убежать из Будапешта, как убежала Маришка.

До обеда мучился он этими мыслями, а в перерыв вместо еды достал сложенную вдвое Маришкину открытку. Получив ее, он даже не взглянул, что там написано: куда важнее тогда было для него выражение на лице Водала. Теперь он читал ее с волнением, будто не написанные чернильным карандашом слова, а грустные темные глаза сестры смотрели на него с захватанного рабочими листка. «Дорогой Лайи! Сообщаю тебе, что в Сегед я добралась благополучно. Место у меня хорошее, здоровье тоже ничего, только трудно привыкнуть. И тебя очень мне не хватает, милый мой братик. Пиши, Лайи. Целую, Маришка». Коротким было это письмо, но Лайош чуть не за каждым словом угадывал грусть и жалобу. «Трудно привыкнуть…» Он вспомнил вмятину на Маришкиной постели. Сколько раз падает она, наверно, на такую же постель, покончив вечером с мытьем посуды, или утром, придя с базара, и горько рыдает от отчаяния. «Здоровье тоже ничего» — это значит: ходить, дышать, работать можно, но кусок в горло не лезет и хочется забиться куда-нибудь в темный угол, чтоб никого не видеть. «Место хорошее» — можно представить, что за этим кроется. Старый осел небось в первое время еще ласков с ней, зато дочка его замолкает враждебно, когда Маришка вносит суп в столовую. И даже в том, что в Сегед доехала благополучно, сколько тоски! Что тебе, Мари, Сегед? Как тяжко было бедняжке, когда она «благополучно» вышла на чужую привокзальную площадь… Однако больше всего тронули его слова. «И тебя очень мне не хватает, милый мой братик». Уж он-то, Лайош, знает, что совсем не по нему она скучает. И он не по Маришке будет тосковать, когда в последний раз оглянется у распятия на дом по улице Альпар… А все же, что ни говори, друг друга им тоже не хватает. Когда не останется у него никакой надежды, не к Тери же он кинется, а к сестре, чтоб выплакать свое горе… «Горемычные мы с тобой, сестренка».

Но горевать ему долго не дали. К вечеру на участок пришла с малышом Тери, и печальные думы, в которые повергло Лайоша Маришкино письмо, куда-то отодвинулись, теснимые светлым, беспокойным, видимым отовсюду лучом. Малыш, с которым появилась Тери на горе, был младшим ребенком Хорватов; он только-только научился ходить, и барыня пожелала, чтобы они иногда в виде прогулки приходили за ней на стройку. Мальчик из рук Тери побежал к матери, и на руках у Тери двинулся потом обратно в Будадёнде, сморенный свежим воздухом и длинной прогулкой. Скоро Лайош научился заранее определять время их прихода; и, когда солнце с верхнего конца улицы Альпар протягивало длинные фиолетовые тени телеграфных столбов точно вдоль дороги, он старался устроиться с каким-нибудь делом так, чтоб хоть одним глазом видеть угол, где Иисус висел на своем кресте целый день, Тери же показывалась лишь в определенный час. Бывало и так, что работа уже кончалась, а из тени креста они так и не появлялись — сначала тонкая женская фигура, потом ребенок, потом руки ребенка, протянутые к матери. В другие, более счастливые дни тройственный акт свершался, и малыш, нетерпеливо оттолкнув руки Тери и неуверенно топая ножками, бежал по траве и падал прямо в колени матери, которая ждала его, сев на корточки перед своим стульчиком. Тери же, с детским пальтишком на локте, стояла позади и улыбалась. Улыбалась скорее снисходительно, чем сочувственно, — как человек, который много знает о мире и ничего не имеет против подобных сцен. С такой же тихой снисходительной улыбкой взирала Тери на строящийся дом. Так она улыбалась, глядя на кафель, покрывший стены ванной, так улыбалась водопроводчику, который, сложив свои инструменты в кожаную сумку, останавливался рядом и принимался чуть свысока любезничать с ней. Дом казался Тери чем-то странным, даже комичным, и, когда старик облицовщик показывал ей кафель в кухне: «Ну, Тери, ваши апартаменты я приготовил», она лишь загадочно улыбалась и отвечала неопределенно: «Там видно будет». Для того чтобы в этом нагромождении кирпичей, труб, каких-то железных прутьев увидеть будущее свое жилье, ей, кроме очевидности, нужно было что-то еще, нужен был некий акт, рождающий веру; акт этот запаздывал. Поэтому копающихся кругом мастеровых она воспринимала как милых обманщиков: с ними, конечно, можно постоять и пошутить, но всерьез принимать их нельзя.