Избранное - Ласло Немет

Сильней всего, пожалуй, дух распада сказался на Водале. В обед он молча, угрюмо резал вареную грудинку, ножик его сверкал на солнце, толстые пальцы вздрагивали раздраженно. Потом он одиноко стоял на лесах, разглаживая, затирая штукатурку, и его лицо своей отчужденной желтизной напоминало скорей деревья в окружающих садах, чем смуглое, белозубое лицо прежнего Водала. Кроме скупых распоряжений, брошенных сквозь зубы, никто не слышал от него ни слова; Лайоша он, если только было возможно, и распоряжениями обходил. То ли он злился на Маришку, что она пошла в экономки к неженатому профессору, то ли собой был недоволен и коли себе не мог досадить, так досаждал всему миру… Лайош не слишком ломал себе над этим голову. Если прежде Водал относился к нему не так, как к другим, то потому лишь, что Лайош был братом Маришки. Наверно, Водалу и Маришкины туфли, и, скажем, Маришкин деревянный грибок для штопки были дороги в те времена, когда он ходил с ней гулять на гору Гуггер. Теперь Маришки нет, Маришка в Сегеде, Водалу незачем по-особому относиться к тому, что имело отношение к Маришке, и Лайош, чувствуя почему-то себя виноватым, старался уйти с его дороги, чтоб Водал и его не отшвырнул прочь заодно с Маришкиными туфлями и грибком. Он вспоминал Водала, сидящего в темной корчме, меж тусклым рожком люстры и луной, глазевшей на них в окно. Как мучился Водал, как боролся с собой, и, может, Маришке не стоило бы вот так взять и отбросить его, как ненужную тряпку. Иногда, впрочем, Лайош даже рад был, что сестра поступила так решительно, и со злорадством поглядывал на желтого от душевной боли Водала. Почтальон, дважды в день ходивший мимо них, однажды свернул к строящемуся дому, и от рабочего к рабочему пошло, усиливаясь, имя: Ковач Лайош. Вслед за именем поплыла тем же путем открытка, и, когда, вся захватанная грязными от цемента пальцами поденщиков, она попала на второй этаж, к Лайошу в руки, на лесах стало необычно тихо. «Смотри ты, адрес-то какой: улица Альпар, строящийся дом, — а дошло все-таки». «Почта все должна доставить», — отозвался Водал, читая на штукатурке буквы, которые успел уловить, взглянув на открытку. О том, что она пришла от Маришки, никто не обмолвился ни словом.

Эти сентябрьские дни, так по-летнему позлащенные солнцем, стали для Лайоша концом волшебной сказки, которую теснили знакомые, но теперь еще более тревожащие заботы. Сарайчик уже не спасал от холода, как ни жались в нем по ночам друг к другу люди. Работе через день-два придет конец, и во всем огромном городе нет никого, кто поддержал бы Лайоша в трудный час; последний, Водал, и тот от него отступился. За те пять-шесть недель, что Лайош тут работал, он ничего не скопил на черный день. Порой его охватывало неодолимое желание съесть что-нибудь вкусное, он уходил в город и покупал себе теплую свиную рульку, или грушу, или сладкую булку и потихоньку съедал их где-нибудь в малолюдном переулке или, улегшись спать, отщипывал по кусочку хлеб в кармане и осторожно жевал, стараясь не чавкать. Башмаки его развалились; покупка новых съела как раз половину аккордного заработка. Рядом с будильником в заплечном мешке появилось несколько новых вещей: коробка с цветными карандашами, которые, он надеялся, помогут ему воплотить на бумаге идею механической тележки, и зажигалка, чтобы при случае небрежным жестом поднести огонек кому-нибудь из курящих. Если со второй половиной аккордных денег все будет в порядке, то зиму он встретит с пятнадцатью-двадцатью пенге в кармане. Куда можно податься с таким капиталом? Спать под открытым небом вряд ли долго будет возможно, а за койку, говорят, дерут сумасшедшие деньги. На рынке нечего делать, тяжелых сеток теперь долго не будет, фрукты кончились, разве что перед рождеством удастся индюшку кому помочь отнести или елку. Можно снег еще убирать на улицах. Но как протянуть до рождества? И если, положим, протянет, то как оторваться от Тери? Гнетущие эти заботы все больше стягивали его мысли в один узкий круг — так снежная, морозная зима гонит зверье из лесов к деревне — и приводили их в конце концов к сидящей у дома барыне, которая скоро станет полной владелицей этих стен, согретых печью, запахами пищи, присутствием Тери.

С тех пор как строители работали за аккордную плату, хозяйка много времени проводила возле дома. В пальто, теплом свитере она подолгу сидела, спрятав руки в рукава и навалившись на колени: так было теплее. Правда, мерзла она скорее от дурного настроения, чем от холода. Солнце к полудню уж высушивало свежую штукатурку, на краю межи, возле соседнего участка, появлялись зеленые ящерки с узорчатым тельцем и беспокойными, похожими на крохотную руку лапками. Хозяйка принесла на участок детский стульчик своей дочери и, поудобней устроившись на нем, смотрела на дом. Лицо ее было усталым и постаревшим, похожим на увядающее раньше срока яблоко. Она не очень разбиралась, что рабочие делают хорошо и что плохо, но в последнее время исходила из пессимистического предположения, что все вокруг только и думают, как ее обмануть; поэтому она иногда поднималась со стульчика, чтобы сделать какое-нибудь замечание рабочим. «А что, это так и останется, мастер?» — спрашивала она пештского каменщика, засовывая палец в щель между дверным косяком и штукатуркой. «Не пойдет пятнами семпернова, мастер?» — говорила она Водалу. «Это те трубы, мастер, какие нужно?» — подходила она к водопроводчику. Каждый был у нее мастер и каждый на подозрении. Родственник сильно подорвал в ней доверие к людям. Лайош помнил, какой живой и общительной была она в тот день, когда советовалась с ним насчет арматуры. Теперь же она с головой погрузилась в горькие думы, которые то и дело поднимали ее с места, заставляли подходить к мастеровым, подолгу наблюдать за их работой, а затем, злясь на себя, снова уходить на свое место и уныло сидеть, согнувшись, с прижатыми к животу руками, сберегая тепло в несчастном своем, никому-то, видно, не нужном теле. Рабочие ее успокаивали, как могли: щели у косяков заделаются, на семпернове, когда высохнет, не будет никаких пятен, трубы точно такого диаметра, какого требуется. Между собой они и ссорились иногда, но перечить хозяйке не хотел ни один. С тех пор как она вышла одна против серба, они, хоть над ней и посмеивались, уважали ее за смелость. Конечно, она была женщина, однако при случае могла и в горло вцепиться; мужчина перед такой, безразлично, стелется ли он по земле или хорохорится, все равно будет выглядеть смешным и жалким. Лучше всего как-нибудь избавиться от нее — и пусть себе сидит, сколько хочет, на своем стульчике. Один лишь Даниель заговаривал и шутил с ней, когда заходил на участок. «А что, барина-то дом не интересует? Что-то не видать его здесь», — останавливался он возле барыни. «Нет, не интересует», — отвечала она, даже в своей безысходной меланхолии улыбаясь мужицкой хитрости садовника. «Он, должно быть, считает, — гнул свое Даниель, — дом — это вроде кровати: жена постелет, а ему только лечь». — «Ничего подобного, — рассмеялась барыня, — он даже лечь не захочет». И, сердясь на себя за смех и за неуместную разговорчивость, вскакивала со стульчика и уходила, чтоб в очередной раз выразить свое беспокойство по поводу прочности сочленения труб.

Лайош хорошо помнил странную сцену, когда бородатый инженер, оставшись между уходящими в разные стороны супругами, левую руку протянул к Обуде, а правой ногой готов был свернуть к Будадёнде; однако спросить, вернулся ли барин тогда домой, Лайош, понятно, не смел. Достаточно было и того, что ненормальный этот барин испортил барыне настроение. Если бы в тот момент, когда она с сияющей улыбкой, прижавшись к нему всем телом, повисла у него на шее, он закружил бы ее по террасе, всплеснул бы от радости руками, узнав, что она будет спать в таком шикарном алькове, заахал бы, что ванная комната просто чудо, тогда и Лайошу было бы легче выложить барыне свои соображения насчет жилья для садовника. Когда дом будет закончен, останется много кирпича. Чем продавать его, возиться с перевозкой, лучше купить где-нибудь старую дверь, оконную раму, немного черепицы — он, Лайош, кое-что уже понимает в строительном деле — да соорудить домик. Расходы эти за год-два все равно окупятся: кто-то ведь должен ухаживать за участком и за посадками. А что он молод и неженат? Так этой беде легко помочь… Словом, не испорть барин настроения жене, Лайош все бы с барыней обсудил. А так, конечно, ей бы с одним домом разделаться, где уж там еще за другой браться. А что мог Лайош придумать иное, чтоб зацепиться все-таки за этот дом, за маленькую кухню, в которой как раз сейчас укрепляли раковину с краном? Он видел руки Тери, летающие над тарелками, кастрюлями, и представлял, как берет у нее из рук посуду, тщательно, любовно вытирает ее мягким полотенцем и ставит в буфет. Лайош вздыхал от счастья, думая об этом, и не верил, что такое когда-нибудь сбудется. Барыня с ним держалась дружелюбнее, чем с остальными. Однажды она даже отвела его в сторонку. «Вы видели когда-нибудь, как кладут семпернову?» Лайош на всякий случай кивнул: конечно, мол, как же. «И что, правильно они делают? Я уж жалею, что не пригласила штукатуров от фирмы». Она подвела Лайоша к стене, где никто не работал. «Смотрите, сплошные пятна… А они мне рассказывают, что все просохнет». Лайош внимательно разглядывал стену. «Сначала, конечно, в пятнах будет немного, но со временем станет одного цвета», — сказал он внушительно. «Вы думаете? — немного успокоилась хозяйка. — А я уже просто не верю, что тут хоть что-то будет так, как надо». Словом, раз или два барыня показала, что выделяет его среди прочих, считает своим союзником. Но как все равно далек был отсюда момент, когда Лайош мог бы доверить барыне свой план! Да и мытье посуды вдвоем с Тери оставалось не более чем сладкой мечтой, к которой не вело пока ни одной ступеньки.