Гибель Византии (сборник) - Гюг ле Ру

— Бедный, бедный отец Виссарион! — грустно произнес Максим Дука.

— Ну, а Искандер-бек? — спрашивали желающие услышать что-нибудь утешительное.

— Искандер-бек возвратился в Албанию, войска отправил в Крою, свою столицу, а сам теперь в Дураццо, у своего друга и учителя архиепископа Павла Анджелло. Говорят, он получил предложение от султана помириться на выгодных для него условиях.

— Этого еще не доставало! — с отчаянием воскликнул кто-то.

— Что же он, смирился?

— А Бог знает! Будете завтра в Дураццо — узнаете.

Ни у кого уже не было охоты играть в карты, даже споры о политике прекратились. Разочарование наступило полное. Однако, когда на следующий день, когда стали приближаться к Дураццо, опять как будто появились смутные надежды: а может быть, что-нибудь не так? А может быть Искандер-бек не помирится с султаном.

В Дураццо было большое стечение народа, потому что с Искандер-беком прибыли и другие албанцы; в постоялых дворах было много посетителей; расторопные слуги, греки или итальянцы, едва успевали удовлетворять их требования.

В одной лучшей гостинице Максим Дука заметил молодого человека, богато одетого, на которого, по-видимому, все общество обращало внимание; он полюбопытствовал у хозяина о том, кто это.

— Это Гамза, племянник Искандер-бека и его доверенное лицо, — отвечал тот; — Искандер-бек после обедни отправился к архиепископу и все время находится у него.

Гамза сидел с другим албанцем; к ним направился Максим Дука.

— Синьор Гамза, — начал он, обратившись к молодому человеку, — вы меня не знаете, но я имел случай о вас слышать, и если бы знал, что встречу вас, то привез бы поклон.

— От кого же это? — спросил тот и подвинулся на скамье, чтобы дать место Максиму Дуке.

— От генуэзца Батичелли, который был спасен от ярости турок в Фессалониках Искандер-беком.

— А, помню, как же!.. Мы часто проводили с ним время. Мне очень любопытно с вами поговорить. Очень интересно его свидание с Гуниадом.

— Извольте, я вас удовлетворю. Гуниад оказал ему внимание и даже нашел время поговорить с ним, при чем высказал мысль, что если бы Искандер-бек и он были вождями общего дела, и если бы им не мешали короли и папы с их интересами, то давно бы турецкого духа в Европе не было. Он даже указал на пример первого крестового похода, который, по его мнению, был удачей от того, что там не было ни одного короля, а были воины, преданные святому делу и верившие в его успех.

— В этом есть доля правды, но и без королей трудно. Ну, а как он возвратился, благополучно?

— Конечно. Гуниад дал ему проводника до Венеции.

Собеседники замолчали.

— Теперь позвольте мне у вас спросить о деле, которое вам, по всей вероятности, известно.

— Извольте.

— Говорят, что Мурад предложил Искандер-беку мир, правда ли это?

— Правда.

— Как же отнесся ваш князь к этому предложению?

— У меня есть вся документальная сторона дела и я охотно вас познакомлю с ней. — При этом Гамза вынул из кармана бумаги. — Вот письмо султана:

«От Мурада, повелителя востока и запада, Искандер-беку, неблагодарному питомцу, нет привета.

— Начало не совсем любезное, — заметил Дука.

— Далее: «Несмотря на все благодеяния, которыми я осыпал тебя, несмотря на доверие, которое я тебе оказывал, ты не оправдал всего этого и вероломно изменил властителю, который мог бы поступить с тобою беспощадно, как со многими поступил. Но я предаю все забвению. Оставляю тебе Крою и все наследственные земли, но под тем условием, что ты возвратишь прочее, тобою захваченное, и уплатишь многочисленные убытки, которые ты мне нанес. Знай, что отказ повлечет за собой разорение и покорение твоей страны, так как сил у меня и на большее хватит; ты, конечно, знаешь, какое поражение нанес я венгерскому королю, который несравненно сильнее тебя».

— Что же отвечал Искандер-бек?

— Вот ответ князя.

Гамза начал читать:

«Георгий Кастриот, по прозванию Искандер-бек, воин Иисуса Христа, князь эпиротов, Оттоману, князю турок, привет. Я гораздо скромнее и сдержаннее в словах, ибо нет ничего презреннее и унизительнее, как оскорблять даже смертельного врага. Письмо твое возбудило во мне скорее смех, чем гнев. Может ли быть что неразумнее побежденного, предлагающего условия победителю, и при том такие условия, которых свободный человек не станет слушать? Обиды, тобою высказанные, могли превзойти самое смиренное терпение и уполномочили бы меня отвечать тебе тем же, но не заходя далеко, спрошу тебя: какими же благодеяниями похвалишься ты? Не теми ли, что ты вторгнулся во владения моего отца и захватил их, вопреки святейших прав? Не имею ли я больше права напомнить тебе о моих многочисленных заслугах, о выигранных мною сражениях, о моих завоеваниях, об опасностях, которым я подвергал себя для твоей славы? А какая награда была за труды? Невыносимое рабство и вечный страх пасть жертвой твоей мрачной подозрительности. Ты называешь меня изменником, неблагодарным, вероломным. Не сержусь на тебя за это: вера, совесть, собственная безопасность, право на отцовское наследие, призыв сограждан оправдывают меня в глазах судей нелицеприятных. Ты сам бы разделил это убеждение, если бы внял голосу рассудка. Воздерживайся вперед от горделивых угроз и не ссылайся на недавнее несчастье, постигшее венгров. У всякого человека свой нрав, своя сила души. Какую бы судьбу ни готовил мне Бог, я всегда пребуду спокоен, тверд, терпелив, не стану просить ни совета у врагов, ни мира у турок, но возложу упование на Господа и буду ждать случая победить».

Гамза сложил письмо и спрятал.

— Очень смелый ответ, — заметил Дука. — По моему мнению, лучше не раздражать опасного врага.

— Искандер-бек думает иначе, — возразил Гамза. — Чем больше волнуется деспот, тем более он наделает глупостей.

— О, ваш князь психолог!..

— Не всегда, — многозначительно произнес Гамза. — Иногда он слишком много доверяет людям.

— Но без этого невозможно, в особенности в таком трудном деле, как затеянная им борьба, — сказал Максим Дука. — К тому же, ничто так безгранично не привязывает человека, как полное доверие.

— Это так из области идей.

— Но позвольте, синьор, кто же особенным его доверием пользуется, например, вы?

— Я родственник и узами родства моя судьба связана с его судьбою.

— Кто же еще?

— Моисей Галенто, — сказал до сих пор молчавший албанец.

— Архиепископ Павел Анджелло, — добавил Гамза.

— Позвольте же, — остановил Максим Дука, — ведь я слышал: Галенто старый воин, друг его отца и человек, который первый приветствовал его в родной земле, а архиепископ Павел Анджелло его наставник в христианстве.

— Неужели, синьор, вы все так близко знаете и защищаете друзей князя?

— Нет, я очень мало знаю. Мне только тяжело слышать о розни в семье таких людей, как друзья Искандер-бека, и его дело может погибнуть вследствие интриг. Но, конечно, спешу извиниться, я говорю вещи, не зная дела, а потому только рассуждаю — не более того. — Угадав, что тут затронуто больное место, Дука поспешил переменить разговор и спросил: — Что слышно из Венгрии, синьор?

— Гуниад собирается вновь и готовится к борьбе.

— Боже мой, Боже мой! — как бы про себя сказал Дука, — сколько крови, сколько бедствий!

Вы, вероятно, синьор, принадлежите к числу тех ученых мужей, которые теперь собираются в Италии и проповедуют любовь к человечеству?

— Я пока к ним не принадлежу, я слишком молод для проповеди; но война мне ненавистна, здесь теряется человеческая личность, здесь звери, убивающие и идущие на убой.

— Как, синьор, теряется личность человеческая? Напротив, ни на одном поприще нет такой возможности к достижению личной славы, как на войне.

— Да, для одного, двух, трех предводителей. А сколько людей погибает зря.

Между тем Гамзе сообщили, что его требует Искандер-бек. Гамза попрощался с Дукой, который еще долго сидел задумавшись, пока, наконец, слуга не сказал ему, что галера готовится продолжить путь. Скоро галера покинула Дураццо. Вечер был холодный, но довольно ясный. Закутавшись плотнее в свою длинную одежду, Дука оставался на палубе. Он погрузился в размышления, которые сменялись образами, восстававшими в его голове: то старик отец, то братья… «Завидный характер у Андрея, — думалось ему, — он может скоро забыть, что его волновало, он может не смущаться тем, что его лично не касается, но он все-таки очень добрый»! Нежная улыбка, предназначенная брату, скользнула по кроткому, но серьезному лицу молодого грека. «А Николай? Отец Виссарион называет его стоиком; он как будто в самом дело стоик; ищет успокоения только в себе: где он не является причиной бедствия — он там спокоен; ведь в самом деле он не виноват, несправедливо ему и страдать! А между тем, я думаю, что иногда страдает, и именно в тех случаях, когда он ни в чем не виноват; он не выносит, например, рабства, потому что тут уничтожается личное достоинство человека; раб уж никаким образом не может быть счастлив». Но среди образов отца и братьев мелькал нежный облик Инесы.