Потом была победа - Михаил Иванович Барышев

Кое-как я добрался до берега и поплелся за Устиньей в деревню. Всю дорогу она ругательски ругала сплавщиков. По ее словам, это были самые никудышные люди, способные только губить лес.

Как у нее мог ворочаться язык, моему уму было непостижимо!

Раньше я хотел пригнать плот. Теперь так же остро я хотел дотащиться до избы и там, не снимая ни сапог, ни одежды, плашмя свалиться куда-нибудь.

На окраине деревни нас встретил Матвей.

— Где плот? — тревожно спросил он.

— Сплавщики завал на реке проворонили… Нам пришлось разбирать… Вишь, городской гость вымок как мышь.

— Значит, ухайдакали плот? — догадался Матвей.

— Ухайдакали, — мрачно подтвердил я, впервые за последний час разжав губы. — Тетка им завал разбила.

— Беда прямо с ней!.. Зимой ведь без дров будешь сидеть, Устинья, — напустился Матвей. — Теперь больше плот не пригонишь.

— По-твоему, надо было значит, сплавной лес загубить? — тихо спросила его тетка. — Сам небось гла́за не пожалел, как нужда подошла… Бригадиром тебя выбрали, а ты мне такие слова говоришь!

Матвей замолчал.

— Я куплю ей дрова на зиму, — сказал я бригадиру.

— Не нищие небось… В колхозе живем, сообща. — Матвей дружелюбно моргнул глазом. — Обогреем твою тетку, товарищ писатель.

На крыльце своего дома Устинья грузно опустилась на ступеньку.

— Вот и кончилась моя силушка у родимого порога, — сипло сказала она, и две слезы неожиданно прокатились по ее щекам. — Остарела, видно, я, Андреюшка. В дом войти не могу.

Мы ввели ее в комнату и уложили на теплую лежанку.

Рыжий кот, удивленный молчаливостью своей хозяйки, ходил возле лежанки, свечкой задрав пушистый хвост и недоуменно шевеля усами.

— Пусть завтра она отдохнет. Без нее управимся, — сказал мне Матвей. — Не могла ведь мимо завала проехать?.. Неспокойная душа!

— Неспокойная, — согласился я, стаскивая мокрые сапоги. — Вот и пойми людей… Капустную рассаду помнишь? По-моему, она ее все-таки с колхозного огорода принесла. В моей голове не укладывается… Под полой горсть рассады притащила, а чтобы завал разбить, плота не пожалела.

Глаз у Матвея вдруг стал строгим.

— Ты нас, товарищ писатель, капустной рассадой не меряй. Нам этот аршин не подходит… Мелковатый он для нас… Во какие дела!..

Утром я снова сел за стол, на котором лежала стопка исписанной бумаги. Это была почти готовая повесть о «лишних людях». Мне оставалось дописать главу. Перечитал последнюю страницу.

В окно был виден старый мост. Выстояв во время ледохода, он теперь деловито пропускал по горбатой спине колхозные повозки и неторопливых пешеходов. Между позеленевших от старости бревенчатых быков моста одно за другим плыли тяжелые бревна.

Истопив печь, тетка отправилась на колхозные огороды. Молевой сплав шел вовсю. Рыжий кот забрался дремать на припечек, а я засунул недописанную повесть на дно чемодана и уселся за этот рассказ.

1959

ТРИ КОПНЫ СЕНА

В распахнутое окно видно Хиг-озеро — просторная вода, уходящая в фиолетовые лесные хмари. На чешуйчатой дорожке, брошенной солнцем вдоль озера, приклеилась к воде рыбачья лодка. Когда рыбак взмахивает удилищем, из воды вылетает короткая серебряная молния и, качнувшись в воздухе, мягко опускается в лодку.

Узким перешейком Хиг-озеро отделяется от такого же лесного великана Селинг-озера, на многие километры разлившегося среди неоглядных сосновых боров. На перешейке чернеет опаленная земля. Языки подпалин, похожие на растопыренные пальцы, тянутся к бескрайним лесам Заозерья.

В низкой комнате, набитой народом, заседает товарищеский суд поселка Хиг-озера. Он судит меня, Андрея Логинова, учителя русского языка и литературы неполной средней школы. Судит за то, что я утопил три копны сена, принадлежавшие водителю мотовоза Петру Холодову.

Комната гудит, как река на перекате, и председателю суда, нормировщику Кузьмину, приходится долго стучать карандашом по графину, чтобы установить тишину.

— Расскажите, Петр Иванович, как дело было, — обращается он к Холодову.

— Чего рассказывать, — говорит водитель. — В моем заявлении все описано… Утопил учитель мое сено — вот и весь сказ! Я каждое воскресенье косой на перешейке до седьмого пота махал, а он в один момент мои труды в озеро вывалил.

— Так, — говорит нормировщик и смотрит на меня холодными глазами.

Я знаю Кузьмина. Жизнь он представляет в виде разграфленной конторской книги, в которой все аккуратно расписано по соответствующим графам и в каждой графе подведены итоги. Я улавливаю минутное замешательство председателя суда. Наверное, он сейчас прикидывает, в какую из граф этой книги записать меня, а в какую — водителя мотовоза.

— Обстоятельства дела расскажите, — говорит он Холодову.

— У Лешки спросите, он свидетель, — отвечает тот, — хоть и сын мой. Врать не будет.

Лешка сидит слева от меня на широкой деревянной скамейке. При голосе отца он вздрагивает и сжимает твердогубый рот. Мне хорошо виден профиль Лешки. У него, так же как у отца, большой мясистый нос над скошенным подбородком и темные глаза, прикрытые пухлыми веками. Глаза Лешки упорно смотрят в пол, словно он что-то потерял и теперь изо всех сил старается разглядеть свою потерю в широкой щели между рассохшимися досками.

Я знаю Лешку. Два года я учил его, рассказывал ему о Пушкине и Шолохове. Весной я поставил ему пятерку по литературе за то, что из класса он один помнил наизусть то место у Николая Островского, где сказано, как человек должен прожить жизнь.

— Скажи, Алексей, все как есть скажи, — говорит Холодов, тронув сына за рукав. — Людей не бойся…

Лешка поднял голову, посмотрел перед собой невидящими глазами, затем словно потух и еще больше съежился на конце скамейки.

Видно, с пятеркой по литературе Алексею Холодову я поторопился. Одно дело — знать цитату, а другое дело — жить по ней. Сейчас Лешке, наверное, больше всего хочется, нагнув голову, нырнуть в толпу, ужом проползти к двери и без оглядки удрать из поселка.

На месте Лешки я непременно бы удрал. Мне не понятно, что удерживает его на скамейке, под любопытными взглядами, что заставляет его молчать в ответ на настойчивые просьбы отца и прятать глаза от меня…

— Стесняется парнишка, — сказал Холодов и, поворошив шевелюру, начал рассказывать, как было дело.

— На глазах у парня он сено в воду вывалил. Мы ему детей доверили добру учить, а он каков!..

Верно, Холодову был тесен воротник сатиновой рубашки, потому что время от времени он с силой вытягивал шею и откидывал назад крупную голову.

Я слушал его и думал о том времени, когда мотоводителя Петра Холодова звали попросту Петюней.

Мы росли по соседству, в поморском селе километрах в тридцати от Хиг-озера. Сейчас там осталось полсотни домов с прохудившимися крышами, в которых доживают век старухи. Все, кто