Самосожжение - Юрий Антропов

— Братка пришел из школы! — ринулся Юрик в прихожую.

Алина глянула на меня. В ее взгляде уже не было враждебности, как минуту назад. И мы устремились к двери.

Лицо Гошки было вялым.

— Что-нибудь случилось? — быстро спросил я.

— Ничего… — Гошка понял, что напугал нас внезапным приходом. — Правда, пап, ничего! Все в порядке…

— Вы как сумасшедшие! — взорвался я. — Вам плохо, а вы твердите одно и то же: «Все в порядке!.. Все в порядке!..» Какой же это, к черту, порядок?!

— Извини, пап…

Гошка будто лишь теперь вспомнил, что эта фраза: «Что-нибудь случилось?» — была для нашей семьи своего рода паролем. И нужен был конкретный ответ. Мы так и стояли у дверей. Трое — в прихожей, четвертый — на лестничной площадке. И трое ждали ответа.

— Голова разболелась… — уныло сказал Гошка и шагнул наконец через порог.

— Так быстро? — глупо удивился я, глянув на часы.

— Утром было ничего, — уже и оправдывался Гошка, снимая с себя куртку, — а на алгебре разболелась…

«Господи! — мысленно ужаснулся я. — Неужели я такой деспот, что даже в подобной ситуации передо мной нужно оправдываться?!»

— Послушай, сынок… — я мягко поймал руку Гошки. — А может быть… ты курил опять, а?

Гошка выдержал мой взгляд и покачал головой из стороны в сторону. Он страдал, что я до сих пор не верю ему. Ну было такое. Просто баловался он. Две-три сигареты. На переменах. Чтобы не выделяться.

— Есть хочешь? — спросила мать.

— Нет. Разве что чаю…

Они гуськом потянулись на кухню — Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:

— Так вы еще не завтракали?

— Мы долго делали гимнастику, — насмешливо сказала Алина. — Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке…

Я подумал, что так и не спросил Алину про письма…

Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду… То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это за правда такая и кто ее выдумал, но уже догадывался, что сама по себе жена не могла это сделать и никакие ссоры не привели бы ее к такому решению или импульсивному поступку.

«Может быть, что-то знает Гошка?» — подумал я.

Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:

— Есть анекдот про белую обезьяну…

Про белую обезьяну — это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать…

Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. «Господи! — мысленно говорю я себе. — Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как — не знает…»

— Ты обратно ехал на троллейбусе? — спрашиваю я.

— Да…

— Значит, снова шел по Коптельскому…

Я мысленно представляю, какое сумасшедшее движение в этом переулке. Там все время что-то роют, засыпают, снова копают. Машины снуют прямо по тротуару. Ведь я же говорил об этом Гошке не раз и не два!

Сын потупился. Он, видно, ругает себя, что опять забыл про наказ отца. Но так ему удобнее добираться домой. Короче путь. Хоть и опаснее.

— Ну, так что это за анекдот? — наконец спрашиваю я, пристально глядя на сына.

Гошка поднимает голову. Он видит, что в лице отца уже что-то меняется, оно слегка оттаивает, и Гошка без приглашения садится в старое креслице.

— Однажды, — ровным, бесстрастным голосом говорит он, — плавал в реке крокодил и увидел на берегу обезьяну, но не обычную, каких он уже немало проглотил, а белую. «Пошучу-ка я сначала над ней, а потом и съем, — подумал крокодил. — Подплыву и спрошу: мол, уж не рыбачить ли ты сюда пришла? Если она скажет: «Рыбачить», то я и поддену ее: дескать, с такой образиной всю рыбу перепугаешь…» Подплывает и спрашивает: «Уж не рыбачить ли ты сюда пришла?» А белая обезьяна и отвечает ему: «Да разве поймаешь, если такая образина в реке плавает?»

Я смотрю на сына. Так трудно свыкнуться с мыслью, что сын, которого отец с матерью все еще считают ребенком, уже почти стал солдатом. Порой мне кажется, что вырос он как-то незаметно, семнадцать лет промелькнули, будто один день. Значит, легкая была жизнь? Где там! Всякое случалось. Начни только вспоминать — и эти семнадцать лет могут растянуться на все тридцать.

Вот интересно, думает ли об этом сам Гошка? О том, какой ценой дались отцу и матери его семнадцать лет. Но разве про это спросишь… Мне очень бы хотелось, конечно, чтобы сын думал, хоть изредка думал бы именно об этом, ведь не так много у него каких-то других забот, гораздо меньше, чем у отца в свое время. Во всяком случае, Гошка не знает, что такое голод. И слава богу, что не знает! Я вовсе не хочу, чтобы сын знал, что это такое.

Впрочем, голод — не самое страшное испытание. За свою жизнь я голодал трижды. Спора нет, это мучительно, когда хочется есть, а есть нечего. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты словно чувствуешь каждой своей клеткой, как в тебе умирает плоть. И все-таки куда страшнее, когда в тебе умирает душа. Медленно, незаметно…

Гошка уходит из комнаты, ему некогда, нынче всем некогда, и я опять остаюсь один, потому что и мне тоже некогда. Вроде бы рядом семья, слышен каждый звук в нашей маленькой квартире, и тем не менее порой у меня такое ощущение, что нас всех разлучила какая-то злая сила, что мы больше не встретимся, не увидимся, даже если я и закончу свою новую статью, даже если Алина сдаст государственные экзамены, даже если Гошка поступит в полиграфический институт, даже если Юрик будет расти здоровым, даже если…

Ох как много их, этих «даже если»!

Но тут я умышленно вызываю в памяти свою знакомую бурятку, не очень еще старую, но уже достаточно мудрую, которая великодушно растолковала мне однажды, что беда бывает голубая и черная. Голубая — это беда не беда, главное, чтобы все живы-здоровы были. А вот черная — это уже и впрямь беда…

«Надо бы позвонить, — думаю я про бурятку, — узнать…» Не про деньги, конечно, которые плакали, потому что бурятка на то и была мудрая, что умела брать в долг без отдачи. Она умудрилась в долг построить кооперативную квартиру. Бог с ними, с этими деньгами! Никогда их у меня не было и не будет, наверное. Ведь и бурятка эта, если разобраться, вовсе не виновата, что задолжала людям. А если и правда другой возможности у нее не было? А мэтры, тузы разные, у которых она занимала, все равно спустили бы эти денежки за просто так. Жаль, конечно, что добрая мудрая бурятка перепутала меня с маститыми социологами…