Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж - Виктор Лихоносов

«Благодарю вас, господа казаки, за взятие Георгиевска».

А потом указывает, что впереди, что взять. Кричат: «Постараемся, господин генерал!» И уехал, откуда приехал. Пришли командиры, говорят: задание — сегодня взять хутор Орловский. «По коням!» Едем, стрельбы никакой. Остановились. Командир подходит: «А где терец?» Указали, подошел поздоровался.

«Ну что, терец, ты, видимо, журишься, тебе скучно с черноморцами? Вот скоро займем твою станицу Шелковую, то мы тебя атаману сдадим. «Возьми,— скажем,— господин атаман, своего казака, а нас за то, что сохранили целым, угости вином. А может, у тебя в доме найдется вино? То мы напомни-им. Смотри, не поскупись, угости, если есть».

«Было спрятано две бочки, одну разопьем всей сотнею».

«Смотри,— повзводному,— береги терца, чтоб жив был, будешь со своими станичниками, тебе будет веселей».

«Ого,— думаю,— откладывать нельзя ни одного дня, а то в Шелковой повесят. Что-то пора придумать».

Если бы пошел бой, я бы себя ранил в ногу. Нету! Большевики отступают без боя, не догонишь и не знаешь, где у них ближе фронт. Как сделать? Голова кружится. Один выход: ранить себя так, чтоб не заметили. Если я сумею себя ранить (хотя легко), я отстану от этой части, то еще поживу, иначе мне петля.

Без боя поздно вечером приехали в хутор Орловский. Команда подалась: «Повзводно во двор, отпустить подпруги в седлах, а седла не снимать».

Заезжает мой взвод во двор — бедный, хатка камышом крыта, во дворе стожок соломы пшеничной, сена нету, маленький сараишка, одна сторона без стены. С вечера потянуло на мороз и начал идти снег. Весь взвод спешили. В хату — покушать, все голодные как собаки, а мне не до еды, решаю судьбу свою. Придумал найти во дворе какие-либо вилы и прохромить правую руку — и завтра в госпиталь, а они пусть гонятся за большевиками. Хожу по двору, в сарай, ищу вилы. Нашел вилы с двумя рожками. Рожки толстые и концы тупые, не нравятся, тяжело прохрамливать ладонь: держак длинный. Но других не нашел, темно, снег идет тихий с морозом. Но как сказать, если прохромлю ладонь? Решил так: прохромлю и с собой беру вилы, тащу в хату к взводному и буду ругать: кто, мол, устроил вилы держаком в скирду в солому, а рожками наружу? вот я разогнал руки в солому насмыкать коню, а оно темно, и пробил ладонь на эти вилы. Так и сделал. Встромил держак покрепче в землю, чтоб не посунулись вилы, наложил мякиш правой руки между большим пальцем и указательным, левой сверху, для того, чтоб крепче надавить, и глаза зажал. Как давану на рожок! Так на четверть наружу выскочил рожок вил! Сразу выдернул назад! Затошнило, оглянулся — кругом никого нет. Я эти вила под руки и в хату. Кричу:

«Господин взводный! Какой дурак встромил вилы в солому держаком в скирду, а рожками наружу?! А я пошел коню смыкать соломы, разогнал руки, хотел больше выдернуть и... вот на рожок, пробил ладонь. Вот эти вилы!»

«А как узнать, кто встромил? — взводный.— Выбрось их на двор, я сейчас скажу фершалу, пусть перевяжет руку».

Фельдшер посмотрел, помазал йодом, забинтовал. И все.

В хате было тесно, никто не раздевался, лежать негде. Я сел в углу, там, где рогачи стояли и кочерга; руку дергает, думаю: вот все, она до утра распухнет, и я в госпиталь. А там мимо и домой. Рука беспокоила до полночи, а потом тише. И я уснул, сидя с рогачами. Утром санитар вскакивает в хату, говорит: «Кто больной? К врачу!» Врач сказал: «Ехать только с обозом». И все. Пропала моя надежда и весь мой труд. Что делать дальше? Надо только стрелять, лишиться ноги или руки, иначе весь пропаду — близко Шелковая станица, а большевики отступают без боя, в день двадцать — тридцать километров. И вот утром девятого января девятнадцатого года поехали в направлении на станицу Государственную, от хутора Орловского примерно двадцать километров. Приехали без выстрела, станица громадная. Поставили квартирьеры меня и еще трех казаков в бедный двор. Молодой казак недавно построил хату и конюшню, колодца во дворе нету, хозяйка молодая, две девочки маленькие, сидят на русской печке. Я решаю ночью что-то предпринять. Рука моя проклятая уже не чувствует боли, надо что-то сильней, мне не спится. Утром хозяйка встала, зажгла лампу, поднялись и мы втроем, на дворе было видно. Пошли к лошадям. Вот бежит вестовой верхом на лошади, кричит: «Давайте за завтраком!  Берите у хозяйки посуду, получите с кухни!» Кто ж пойдет? Я ответил — не могу, рука у меня болит. Взял казак ведро и пошел за завтраком. А второй казак пошел чистить коня. А хозяйка взяла цибарку и пошла через улицу по воду. Малые две девочки сидят на русской печке. Я в то время сообразил выход с тяжкого положения! Быстро в хату, пока никого нет, вытащил обойму патрон с шубы и в чужую винтовку зарядил один, на боевой взвод поставил и к столу все три винтовки поставил, заряженную винтовку приметил по ремню. Сам вышел с хаты в конюшню и думаю: хозяйка принесет воду, она винтовки не тронет, а надо только, чтоб этот казак, что в конюшне чистит лошадь, не пошел в хату до тех пор, пока второй казак принесет завтрак. А по-военному завтрак — быстро, не чухаются. Я рассказываю этому казаку дребедень, дабы он только не пошел в хату, а то он уберет винтовки от стола, тогда пропал мой план. Стою на дверях конюшни, разговариваю казака, а сам посматриваю на ворота, чтоб не прозевать, когда будут нести завтрак. И думаю: вслед идти в хату буду я, затем казак с завтраком, а завтракать будем на столе, а там приставленные винтовки, их нужно будет убрать — то я охотно схвачу эти винтовки и буду переносить в какой-либо угол и наложу большой палец левой руки, потому что правая больная, и прикладом крепко об землю толкну, пусть летит большой палец, дабы я сам остался целым. В станице Шелковой мне вешалка. Но так и получилось. Вот открывает казак калитку, несет ведро с супом: «Пошли завтракать, а то скоро выезжать будем». Я за казаком вслед. «Кто винтовки поставил к столу?» — «Не знаю,— говорю.— А что, прибрать?» — «Да мы же завтракать будем на столе».— «Я сейчас уберу».

Хватаю в левую руку заряженную винтовку под мышку, большой палец кладу на дуло, в правую беру две и несу в угол, где рогачи стоят. Приподнял левой рукой заряженную, толкнул раз об землю — не выстрелила, я приподнял второй раз выше и крепко нажал на руку. Как выстрелит, пуля разрезала большой палец и пошла в потолок. Я испугался, как будто неожиданно; с руки, то есть с пальца, потекла кровь. Казак, что принес суп, выскочил и ушел доложить взводному. Бежит взводный!

«Чья винтовка заряженная?»

«Моя», — казак.

«Вот тебе наряд: два дня вне очереди дежурить за ето! Чтоб знал, что в тылу винтовку надо разряжать».

Завтрак никто не кушает. Я пошел со взводным к врачу.

«Перевяжи палец».

«В госпиталь направлю. Чья лошадь, твоя?»

«Нет. Дадена. И седло даденое».

«Фершал, запиши фамилию, имя, отчество».

Я хотел было заменить фамилию свою, но тут стоит взводный,— нельзя. Ладно: Шахворостов Василий Иванович.

«Иди сдай лошадь, седло, оружие и что твое — забери с собой. Приходи сюда, я тебя отправлю в полевой госпиталь».

БОИ

 Красные отступали к станице Урупской. С боем прорвавшись через Синюхинские хутора, белая бригада завела на окраине какой-то станицы лошадей во дворы. Казаки пили чай. Внезапно принесли донесение о бое на переправе. Толстопят поехал туда.

С кургана было видно, как за оврагом залегла цепь противника. Впереди них, в двухстах шагах, за скирдами соломы притихли две сотни казаков. И вот из оврага поднялась густая лава красной конницы. Было ясно, что на плечах казаков красные ворвутся на батарею, стоявшую за курганом. Так и вышло. Команда «на задки!» не помогла. Было поздно: неприятельские всадники уже опрокидывали орудия.

Толстопят побежал к кукурузному полю; в стороне врассыпную скакали казаки и бежали артиллеристы.

— Господин подъесаул! — услышал Толстопят.— Возьмите мою лошадь.

Толстопят отказался. Офицер настаивал, продолжая ехать рядом с ним.

— Не возьму, не возьму. Скачите в хутора, ведите сюда линейцев и черкесов.

Вдали скакали навстречу три всадника. Толстопят схватился за револьвер. В эту минуту показалась лазаретная линейка с сестрами милосердия и раненым полковником. Толстопят побежал, догнал ее и вскочил на ходу. Всадники стали отставать. К вечеру белые части достигли реки Урупа. Урупская и Бесскорбная несколько раз переходили из рук в руки. Наконец седьмого октября пала станица Урупская.

Красные отошли на правый берег. Дул уже северный ветер. Бригада, в которой был Толстопят, зашла в тыл противника.