Том 1 - Николай Лесков

Молчанов. Ты, гляди, ты это не на компрессики ли с ленточками посмотреть в Петербурге хочешь?

Колокольцов. Н-нет! Как можно! Нет, я ведь в прошлом году не мог собраться посмотреть своих заатлантических братьев: денег не было. Неужто ж я и этих не увижу? Я еще никогда не видал славянских братьев! Канунников видел их, да ничего рассказать не умеет: как греки, говорит, на греков похожи… (Замечаету окна оброненную Минуткою перчатку, бросается и поднимает ее.) А это кто у тебя, милый, рукавчики-то теряет? Кто это, милый, был у тебя?

Молчанов (всматриваясь). Это Минутка у меня был: за лечебником заходил.

Колокольцов. Минутка заходил на минутку, ха-ха-ха! — я давно сделал этот каламбур. «Минутка, пожалуйте на минутку». Он за это не сердится. Он преуморительный ляшок. Я, впрочем, не знаю, какого ты теперь мнения о поляках?

Молчанов. Да никакого больше.

Колокольцов. А нет, ты не шутя скажи, что они такое, по-твоему?

Молчанов (шутя). Черт их знает: помесь жида с французом.

Колокольцов. О-о-о-о! Нет, это, милый, не годится. Жид, чистый и мешаный, все держатся одной политики:

Мне в глаза наплюй,По лицу отдуй,По щекам трезвонь,Лишь карман не тронь:В нем чувствительность,Раздражительность.

А у поляков… у них есть что-то такое этакое… рыцарское… это… это, как тебе сказать, этакое все… у них вместе… дерзость и мерзость.

Молчанов. Похвалил!

Колокольцов. Да; но я говорю, что они все-таки амюзантная нация. Я не люблю, когда против них возбуждается эта ненависть. Это не в нашем характере. Разумеется, я говорю это не как голова; как голова я, конечно, где следует, иначе окажу, — но я это как русский человек говорю, как я чувствую. Я ничего не имею против поляков. Ты помнишь в Вене, что сделал один поляк с нашим русским? — дал ему одну брошюрку прочитать против австрийского правительства, а того бац ночью и обыскали. С тем лихорадка сделалась, чуть с ума не сошел от страху, что сошлют. Но этот поляк пришел и говорит: не бойтесь, говорит, это я, говорит, на вас наслал, потому что нам нужно было отвлечь внимание полиции от одного своего дела; я, говорит, и написал анонимное письмо, что у вас есть подозрительные бумаги… Ведь этакая верткая каналья!

Молчанов. Да уж чего еще не каналья!

Колокольцов. Но как ловко-то и в то же время ведь и совершенно безвредно! Ах, друг мой, я того убеждения, что ведь они не мы. Их положение другое. Мы ведь гиганты… наше имя исполин, а исполины всегда снисходительны. Ты вот, я знаю, ты не любишь Фирса Григорьича; а я его за что люблю? Я знаю что он — entre nous soit dit[24] — мерзавец cum eximia laude,[25] но я его люблю за его прекрасную натуру — за его русскую натуру. Он русский человек, и зато посмотри, как он снисходительно относится к полякам. Он говорит: что поляки? это вздор, говорит, поляки… Так-таки и говорит: «это вздор», их нет — и я в этом с ним совершенно согласен, потому что где же нынче Польша? Тюти, душка: мышки ее съели.

Молчанов. Да, черт бы их побрал: теперь, как клопы, ползут сюда, чтоб кровь сосать тихонько из России. Здесь подлецов и дураков еще найдется, чтоб с ними заодно якшаться.

Колокольцов. Догадываюсь! Бог знает чем отвечаю, что, сказавши «подлецов», ты это на Фирса намекаешь; ты Фирса очень не любишь. И я это понимаю. Я как-то очень долго размышлял: за что ты его так не любишь, и нарочно сегодня зашел к тебе сказать, что я открыл причину вашей ненависти: вы оба очень самолюбивы. Ты самолюбив, и он самолюбив. О, он чертовски самолюбив; он в этом случае… он даже до поэзии возвышается… Он во многом возвышается до поэзии; но в самолюбии он даже во вред себе возвышается до поэзии. Я этому вчера колоссальный пример видел; грандиозный пример. Я нарочно пришел сегодня рассказать тебе об этом. Вчера у меня генерал Ковалев сказал о Штукареве… Кто-то сказал, что Штукарев разорен; а Канунников, что ли, или не помню кто, говорит: «Э, говорит, это путный человек пропадет, а их брата, откупную пиявку, черт не возьмет». А генерал Ковалев говорит: «Да, говорит, Штукарев наш настоящий русский человек; я, говорит, совершенно в том уверен, что, пока он жив, никто в его делах ничего не разберет». Что ж ты думаешь, Фирс вынес это? Как бы не так! «Эх, ваше превосходительство, говорит, — да я, говорит, и умру, так после меня никто ничего не разберет». Можешь ты себе это представить — и здесь не упустил!

Молчанов (смеясь). Вот! как грач по пашне, прыгал с одного на другое: про все переговорил — и опять за Фирса! Когда б ты знал, как мне это надоело два часа кряду день изо дня все слышать: Фирс Григорьич да Фирс Григорьич, — точно он здесь какой король. Да черт его дери! Он мне вовсе не интересен.

Колокольцов (таинственно). А скажи, правда это, что ты на него иск детским приютам уступил?

Молчанов (снова рассмеявшись). Опять грачом запрыгал! (Серьезно.) А что такое?

Колокольцов (шутливо и робко). Ничего, душа моя, ничего… Но это, я думаю, ему… не по носу табак.

Молчанов. Я и не желаю его носа тешить.

Колокольцов. Да, да, именно носа не тешить. Есть на этот счет французская пословица, только не к носу, а к другому, к плеши: il ne faut jamais теше de чужие ле плеше…А? понял? По-русски это просто значит: не тешь чужую плешь. (Нагибаясь к Молчанову.) А знаешь ты, я, наблюдая твой характер, всегда сравниваю тебя с Сарданапалом, именно с Сарданапалом. Ты очень тих, и вдруг ты этак именно являешься Сарданапалом, которого век считали бабою, а он вдруг взял и сжег себя.

Молчанов (громко расхохотавшись). Ха-ха-ха! Ох! ты меня уморишь, Иван Николаич!.. Ха-ха-ха!

Колокольцов. Чего ты? чего ты? Ей-богу, Сарданапал!

Те же и Мякишев.

Мякишев (входит). Здорово, зять!

Молчанов (встает, кланяется и снова садится). Здравствуйте, Пармен Семеныч!

Мякишев. Чего же это ты хохочешь? Фирс Григорьич такое под тебя подвел… статью такую вывел, а ты здесь шутки шутишь!

Молчанов (желчно). Что такое? Какую он статью подвел? Какое мне дело до его статей?

Мякишев. Дело!.. Да мне-то дело: ведь за тобой дочь моя.

Молчанов. Черт знает что это такое говорится! статью подвел, дочь за мной… В чем дело — расскажите?..

Колокольцов (шутя и заигрывая). Да я и забыл, мой милый… Я ведь за этим и пришел к тебе. Ты там своим рабочим долю назначаешь… Конечно, от нас, как говорится, хоть тридцать лет скачи, ни до какого государства не доедешь; но все же ведь… Это социализм. Конечно, все могут с тобой согласиться, что это полезно; но это…

Молчанов (перебивая). Это если, Иван Николаич, и шутка, так это очень глупая шутка. О каком социализме тут может быть речь, где все за каждый грош брата засудят?

Колокольцов. Да ведь однако же справедливо, что ты фабричным долю обещал?

Молчанов. Нет; это несправедливо. Это было бы слишком справедливо для моей несправедливости. Я хотел прибавить им жалованья, потому что нынче неурожай, хлеб дорог. Вы восстали против этого, просили меня не делать надбавки, чтобы и ваши того же не потребовали.

Колокольцов. Этого, душа моя, нельзя! Какие же наши-то прибыли! Помилуй, я… я правду тебе скажу. Я затем к тебе сегодня и зашел, чтобы у тебя тысчонку наличности перехватить, чтобы съездить славянских братьев посмотреть. Когда тут нам в эти годы с рабочими сентиментальничать! Ведь это в литературе очень хорошо сочувствовать стачке рабочих… Ты знаешь, что я и сам этому сочувствую и сам в Лондоне на митинги хаживал… Там я этому всему сочувствовал, хотя, я тебе скажу, что ж такое Англия? Я вовсе не уважаю Англию… Гм! стачки позволены — и обок с ними лорды и крупное землевладение… Но когда это на самом деле, когда… когда я сам сделался фабрикантом — это другое дело, душа моя! Это стачки, это… это черт знает что такое для нашего брата! Да и, наконец, как голова я должен тебе сказать, что это ведь и законом запрещено.

Молчанов (вспыльчиво). Убирался бы ты отсюда, Иван Николаич, поскорее к своим славянским братьям и не мешал бы нам свои русские лапти на оборы поднимать. Что это такое? Про что вы встолковались? Я так хочу! Понимаете, я так хочу! Я нахожу, что наши рабочие получают мало. Я хотел прибавить им — вы воспротивились. Из этого простого желания вы сочинили и распустили слух, что я у вас хочу лучших работников хитростью отбить, а потом опять сбавлю цену ниже нынешней. Мастеровые вам поверили… Что ж, на вашей улице праздник. Победители не судимы.