1937 - Вадим Роговин

Пятеро подсудимых на этом процессе были приговорены к расстрелу, остальные — к 10 годам заключения. Но и после этого борьба троцкистов со своими палачами продолжалась. В воспоминаниях Берцинской рассказывается о судьбе старой большевички Захарьян, принадлежавшей к тем, кто «был яростно непримирим и настойчиво непреклонен». После её перевода с прииска в Магадан у неё отняли находившегося вместе с ней маленького сына. Когда в 1942 году Берцинской объявили об окончании её срока, она в лагерной каптёрке увидела вещи, принадлежавшие Захарьян и другим «неотошедшим», которые к тому времени были расстреляны [918].

В. Шаламов рассказывал о «знаменитой бригаде», находившейся на колымском прииске «Партизан». Эта бригада, включавшая «неработающих вовсе троцкистов», в 1936 году провела ряд голодовок, в результате которых добилась от Москвы разрешения не работать, получая «производственный», а не штрафной паёк. «Питание тогда имело четыре „категории“ — лагерь использовал философскую терминологию в самых неподходящих местах: „стахановская“ — при выполнении нормы на 130 % и выше 1000 граммов хлеба, „ударная“ — от 100 до 130 % 800 граммов хлеба, производственная — 90—100 % 600 граммов хлеба, штрафная — 300 граммов хлеба. Отказники переводились в моё время на штрафной паёк, хлеб и воду. Но так было не всегда. Борьба шла в тридцать пятом и тридцать шестом годах — и рядом голодовок троцкисты прииска „Партизан“ добились узаконенных 600 граммов. Их лишали ларьков, выписок, но не заставляли работать». По своей инициативе они заготавливали дрова для всего лагеря. В одну из ночей 1937 года все они были увезены в следственную тюрьму. После этого никого из них никто не видел [919].

О дальнейшей судьбе членов этой бригады рассказывают недавно опубликованные материалы их следственного дела, согласно которым ни один из них не признал себя виновным, а четверо отказались отвечать на вопросы следователей. Все 14 обвиняемых по данному делу в сентябре 1937 года были приговорены к расстрелу. Среди них находились профессор, управляющий трестом, литератор, рабочие, инженеры, экономисты, учителя [920].

Н. И. Гаген-Торн рассказывает, что к 1939 году на Колыме исчезли все её «друзья-оппоненты, свято верившие, что „попираемая и дискредитированная Сталиным идея коммунизма должна быть возрождена нашей кровью“. И охотно отдававшие эту кровь. Я безмерно уважала в них эту жертвенную традицию русской интеллигенции» [921].

Ещё больше, чем на Колыме, насчитывалось троцкистов в воркутинских лагерях. И здесь они были единственной группой заключённых, оказывавших организованное сопротивление.

В коллекции Николаевского собрано немало воспоминаний бывших лагерников о событиях, получивших название воркутинской трагедии. О её начале выразительно рассказывается в воспоминаниях А. Рахалова. Он сообщал, что до 1936 года большинство не капитулировавших троцкистов находилось в ссылке, куда они захватили с собой библиотечки и теоретические работы, идущие вразрез с «генеральной линией». Их дети находились вместе с ними и посещали школы, где «часто выслушивали беседы учителей о счастливом детстве советских детей под сталинским солнцем, о тяжёлой, но успешной борьбе вождя с врагами народа [каковыми являлись их родители]. „Прокажённым“ родителям быстро надоел яд, даваемый их детям в чрезмерных дозах в школах, и они изъяли их оттуда, чтобы самим дома сделать из них „просто грамотных людей“».

В 1936 году ссыльные троцкисты вместе с семьями были погружены в вагоны и отправлены в Архангельск, а оттуда в заполярную Воркуту, где этапники узнали, что в их приговорах слово «ссылка» было механически заменено словом «лагерь», в результате чего они превратились из «административно высланных» в заключённых. Более того, к их прежним срокам был без всякой мотивировки прибавлен дополнительный срок в 5 лет.

«Это было началом трагедии.

Запасы продовольствия, которые они имели, быстро иссякли, а этапного пайка далеко не хватало для того, чтобы чувствовать себя сытым хотя бы на 15 минут. Дети не просили лишнего куска хлеба. Они понимали, что их судьба связана целиком с судьбой их родителей».

Среди заключённых этого этапа находились Сергей Седов, бывший секретарь Троцкого Познанский, бывший руководитель нефтяной промышленности В. Косиор (брат члена Политбюро ЦК ВКП(б) С. Косиора) и «целая плеяда бывших видных партийных работников, начиная от секретарей обкомов… и кончая секретарями райкомов, работниками Госплана и других организаций».

Как отмечает автор воспоминаний, «настроение прибывших было далеко не упадническим, а наоборот, бодрым, энергичным и… злым». Приезд оппозиционеров на Воркуту совпал с обсуждением проекта «сталинской конституции». Троцкисты подвергли его уничтожающей критике, а один из них после очередной радиопередачи «спокойно резюмировал: Всё ясно, товарищи,— это не сталинская конституция, а сталинская проституция».

«Троцкисты, бесспорно располагали большим опытом революционной борьбы и, благодаря этому, умели держаться сплочённо, дружно и храбро, умели соблюдать известные меры предосторожности в своей работе и борьбе». Когда автор воспоминаний посоветовал В. Косиору «смириться с судьбой и запастись терпением для отбытия срока заключения», поскольку «никакие акции протеста не помогут», Косиор ответил: «По-своему вы правы. Но не забывайте, что мы не уголовная банда и не случайные политические преступники, мы — противники сталинской политики и желаем стране только лучшего… Если наше положение — действительно скверное, то мы хотим, по крайней мере, знать, что думает об этом Москва. Сегодня мы имеем право полагать, что местные чекисты проявляют собственную инициативу, ущемляя наши элементарнейшие права, даже как заключённых, а мы хотим знать мнение Москвы — тогда многое для нас станет ясным».

В октябре 1936 года начался кульминационный пункт воркутинской трагедии — объявление голодовки всеми троцкистами, находившимися в местных лагерях.

Голодавшие требовали открытого суда над собой (большинство из них получило лагерные сроки заочно, по постановлению Особого совещания), освобождения своих жён и детей и предоставления им права на свободный выбор места жительства, перевода стариков и инвалидов из полярных районов в районы с более мягким климатом, отделения политических заключённых от уголовников, установления для всех заключённых одинакового питания независимо от выполнения нормы.

Во всех воспоминаниях называется один и тот же беспрецедентный срок голодовки — 132 дня. В ней принимало участие более тысячи заключённых, из которых несколько человек умерли. Вскоре участников голодовки свезли из всех лагпунктов в посёлок, находящийся в нескольких десятках километров от рудника. Но и оттуда к остальным заключённым стали поступать сведения, что голодовка продолжается и троцкисты не намерены сдаваться. «Даже вольнонаёмные не осмеливались выразить свою ненависть к „вылазке заклятых контрреволюционеров“, так как, видимо, трагедия голодающих находила какой-то отзвук и в их сердцах… Чекисты приняли все меры к тому, чтобы эта голодовка не стала объектом мирового общественного мнения и прессы» [922]. Весной 1937 года голодающим по приказу из Москвы было сообщено, что их требования удовлетворены. Все они были направлены на бывшую штрафную командировку «Кирпичный завод», где с осени 1937 года начались массовые расстрелы.

XLV

«Бюрократия ужаснулась»

Противники сталинизма не ограничивались населением лагерей. Их численность неуклонно росла и на воле.

Стимулируя непрерывную публикацию сообщений о всё новых «разоблачённых троцкистах», Сталин не смущался тем, что обилие таких сообщений создаёт впечатление о крайней многочисленности сторонников стократ заклеймённого Троцкого. Главной его задачей было нагнетание ужаса масштабностью возглавляемой Троцким заговорщической деятельности и чудовищностью преступлений участников этого всеобъемлющего заговора.

Однако, наблюдая, как из правящей тележки выпадают всё новые лица, простые люди не могли не спрашивать себя: кто правит нами? Почему люди, боровшиеся за Советскую власть и до вчерашнего дня ходившие в её фаворитах, внезапно оказались тяжкими преступниками?

Несмотря на неминуемость расправы, которая должна была последовать за малейшее выражение сомнений в правомерности репрессий, негодующие голоса протеста раздавались даже на партийных собраниях. В воспоминаниях О. Адамовой-Слиозберг рассказывается о её встрече в тюремной камере с ивановской ткачихой, старой большевичкой и участницей гражданской войны О. И. Никитиной, тридцать пять лет проработавшей у станка. Никитина получила десять лет за то, что со свойственной ей прямотой заявила на собрании: «„Говорите, все предатели. Что же Ленин-то совсем без глаз был, не видел людей, которые вокруг него жили?“ И вот сидела она и по целым дням шептала про себя — всё доказывала себе, что правильно поступила» [923].