Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

сожрали. Только в кухне что-то осталось: пара горшков, немного утвари и запертый буфет. Но теперь-то дом мой, верно? Со всем, что в нем есть. В общем, нашёл я отвёртку да и вскрыл замок. Не то чтобы надеялся найти там сокровище, после стольких-то лет... Внутри было полно мусора: старое тряпье, оловянные подсвечники, глиняные тарелки и кружки, рассыпавшиеся корзины... И вот этот конверт, завёрнутый в мешковину. Там какие-то бумаги, вот, смотрите, старинные, мне не прочесть – должно быть, латынь. А среди бумаг ещё медальон. Я сразу понял: этот уж чего-нибудь да стоит, даже если не золотой».

Ювелир почистил медальон салфеткой, взглянул на него в лупу, повертел в руках и открыл. Крестьянин ждал.

«Оценил бы примерно в сто пятьдесят тысяч лир. Что собираетесь с ним делать, продавать?»

«Вообще-то я надеялся выручить побольше», – говорит этот тип.

Ювелир только руками развёл: «Если желаете, можете спросить где-нибудь ещё... – потом взглянул на меня и спросил: – А Вас это, случайно, не интересует? Насколько я помню, Вы коллекционируете подобные безделушки».

Я хотела уже возмущённо ответить, что он ошибается, но по взгляду поняла, что здесь что-то кроется, и решила поддержать игру. А взяв медальон в руки, сразу же узнала герб Ферреллов.

«Недурная вещица», – сказала я, стараясь не выдать своего интереса и одновременно размышляя, откуда на столь малоценном предмете взялся наш герб и как медальон потом оказался в крестьянском доме.

Короче говоря, мы немного поторговались, и я получила его за двести тысяч. Вместе со всеми бумагами.

Когда мужичок ушёл, ювелир сказал, чтобы я не мучилась совестью: он озвучил реальную рыночную стоимость медальона, без обмана, и больше за него никто бы не дал. Но если бы крестьянин понял, что тот представляет ценность именно для меня, то мог заломить цену повыше, спекулируя на моих чувствах.

Ювелир почистил медальон пастой, отполировал оленьей шкуркой, потом открыл, чтобы показать мне внутреннюю часть, и объяснил, что вышивка сделана не шёлком или золотыми и серебряными нитями, как это обычно бывает в ладанках, а волосом – ну, это ты уже знаешь. В середине XIX века такая техника была в моде, сама королева Виктория увлекалась, но корни её уходят глубоко в прошлое: так, сплетая свои волосы с волосами погибшего мужа, вдовы подчёркивали эмоциональную связь с ним. Вот и здесь, смотри, есть три переплетённых инициала: A, К и E.

– Была бы жива бабушка, она сразу сказала бы нам, кому из супругов Феррелл соответствуют эти инициалы, – заметила Ада. – Смотри, волосы разных цветов: одни очень тёмные, другие совсем светлые – скорее всего, какой-то блондинки. Интересно, кому они принадлежат?

– Может, об этом сказано в бумагах? – предположила Лауретта. – У меня пока не было времени даже взглянуть. Вероятно, их можно их расшифровать, даже если они на латыни. В крайнем случае попросим помощи у твоего друга Лео.

Она протянула конверт кузине, и Ада снова почувствовала лёгкое головокружение от дежавю: ей вспомнился жест, которым Джиневра три недели назад на кухне в Болонье отдала ей бабушкин дневник. Как странно, что после стольких лет вдруг появляются документы, о которых никто и не подозревал! Она опять спросила себя, имеет ли, как и в случае с дневником, право читать эти бумаги. Но зная любопытство Лауретты, отказаться – значит нарваться на скандал, а оправдываться перед кузиной Ада не собиралась: ей не хотелось рассказывать о дневнике и его содержимом. И потом, если судить по медальону, бумаги на много поколений старше. Можно не бояться, что в них упоминается кто-то из ныне живущих родственников, чьих тайн ей не хотелось бы касаться.

4

– Ну, дядя Тан, ты бы видел лицо Лауретты! Она ужасно рассердилась: говорит, что всё это, конечно, ошибка, что Лео ничего не понимает или, может, хочет позлословить и нарочно искажает смысл бумаг, чтобы опорочить нашу семью. Никогда бы не поверила, что кузину может так задеть история двухвековой давности! Утверждает, что ничего подобного быть не могло: мол, в XVIII веке такими извращениями не занимались. Хорошо ещё, мы завезли детей домой, прежде чем отправиться в архив! Потом давай меня умолять: «Только ради всего святого, не рассказывай никому. Если слух дойдёт до тёти Санчи и тёти Консуэло, они сгорят от стыда». А Лео сказала: «Помни, твой профессиональный долг – хранить все в тайне», – будто он врач или священник. И бумаги забрала, хотя Лео настаивал, что это важные для истории нашего края документы. Наверное, сейчас они уже в камине. А что она собирается сделать с медальоном, я даже не представляю.

Всё утро Ада размышляла, стоит ли рассказывать дяде об их с кузиной расследовании, раз уж не решилась сообщить о бабушкином дневнике. Но потом подумала, что это совсем другое дело: в конце концов, Клара Евгения – реальная историческая фигура. К тому же никто из ныне живущих Ферреллов, кроме, разве что, какого-нибудь генеалогического маньяка, всё равно не смог бы даже сосчитать, сколько поколений отделяло их от легендарной дворянки, опозорившей свой род пособничеством бандитам. Среди её потомков не было ни одной девочки с таким именем, да и сама память о ней почти исчезла. Кто, кроме этой лицемерки Лауретты, станет думать о ней хуже? Да и какая Кларе Евгении, в сущности, разница, осудят ли её выбор добропорядочные