Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

– Так что устраивайся поудобнее, дядя Тан, а ещё лучше забирайся под одеяло – сегодня несколько свежо – и слушай. Конечно, напрямую эта история тебя не касается, только меня и Лауретты: ты ведь не Феррелл, а Бертраны во второй половине XVIII века, скорее всего, ещё жили в Бельгии и даже не представляли, что где-то в Средиземноморье может существовать деревушка под названием Ордале.

В общем, слушай. Во-первых, что касается дома, где были найдены бумаги, которыми по странной иронии судьбы завладела вчера утром в ювелирной лавке Лауретта... В конце XVIII века в этом доме жил Никола Оливарес, брат Гонсало. Стены, к тому времени уже полуразрушенные – вот и все, что осталось от родового поместья, конфискованного и уничтоженного после того, как его владельца-бунтовщика казнили на центральной площади, а разрубленное на куски тело выставили у городских ворот.

Всего документов было пять: четыре личных письма и одно официальное. Три из них, адресованные в этот самый ныне разрушенный дом, были написаны в одном и том же году (кажется, 1799-м), с весны до осени. Два других, конверты которых не сохранились, оказались старше примерно лет на тридцать и сильно повреждены, поэтому Лео решил изучить их в последнюю очередь.

Какое счастье, дядя Тан, что я пока не жалуюсь на память: мне удалось запомнить все пять писем почти наизусть, так что теперь я смогу записать их от начала до конца. Наверное, займусь этим после обеда, и к чёрту Лауретту! Но сейчас не стану тебя утомлять, расскажу только суть.

Первое исследованное Лео письмо было написано по-французски, отправлено из Парижа и адресовано «Месье Николя Оливаресу». Отправительница, представившаяся Леонтиной Дюпон, вдовой пятидесяти девяти лет от роду и домовладелицей, выражала месье Оливаресу свои самые искренние соболезнования, поскольку вынуждена была сообщить ему о смерти его невестки и своей квартирантки, Анжелы Оливарес. Смерть эта произошла 3 марта в Париже, в доме вдовы Дюпон на рю де Вье Огюстен 12. Поскольку покойная оставила долги в размере 3500 франков, а среди её личных вещей не нашлось ценностей для их возмещения, вдова Дюпон была вынуждена просить месье Николя Оливареса как единственного родственника покойной оплатить их. Пребывая в полнейшей уверенности, что месье ни секунды не колеблясь встанет на защиту чести семьи Оливарес, отправительница приносила свои извинения, снова выражала соболезнования и указывала, куда и как переправить необходимую сумму.

То ли Николя Оливаресу пришлось долго искать кого-нибудь, кто помог бы ему расшифровать письмо, то ли среди его соседей не нашлось знатоков французского. Или (как ты, дядя, наверное, можешь себе представить) ему попросту не хотелось оплачивать долги, которые наделала в Париже его пропавшая более тридцати лет назад невестка. Как бы то ни было, ответа на первое письмо вдова Дюпон, видимо, не получила, поэтому через три месяца пришло второе, на этот раз из французского консульства в Альбесе, куда вдова обратилась, чтобы перевести своё послание на итальянский и гарантировать, что оно будет доставлено нужному адресату. А консульство в рамках своих полномочий должно было убедить месье Николя выполнить свой долг.

А теперь слушай внимательно, дядя Тан, потому что из второго письма ты многое узнаешь, хотя кое о чём там говорится, скажем, не напрямую.

5

Мадам Леонтина писала, что была неприятно поражена молчанием месье Оливареса, которое объясняла скорее его недоверием к словам незнакомки, нежели желанием запятнать репутацию семьи отказом от уплаты долга. Поэтому отправительница поспешила предоставить доказательства того, что мадам Анжела Оливарес действительно проживала в её доме, где и скончалась, для чего рассказала о её прибытии с Корсики в 1771 году в сопровождении трёх детей-подростков. Она указала их имена и возраст: два мальчика и девочка, чуть постарше. Ещё двое детей, по-видимому, умерли ранее, во время пребывания на Корсике. Мадам Анжеле было тогда тридцать лет – ровесница вдовы, которая как раз недавно, освободив после смерти мужа две не нужные ей, но чрезвычайно милые комнатки, приняла решение взять жильцов. Новоприбывшие, обосновавшись в Париже, не стали прохлаждаться без дела, а благодаря помощи всё той же вдовы сразу нашли работу: мать и дочь шили, старший мальчик по десять часов кряду пропадал у писаря, а младший помогал разгружать повозки на рынке в Ле-Але. Все эти годы Оливаресы регулярно вносили арендную плату. Дети росли живыми и энергичными, к их услугам были все законные развлечения, какие только мог предложить Париж. Мать же, напротив, поначалу тяжко грустила, целыми днями не выходя из дому, всё время плакала и отказывалась принимать утешение или отвлекаться от своего горя.

«Она часто целовала и омывала слезами медальон, что носила на шее, – его Вы найдёте в том же конверте, что и письмо. Он надёжнее всех слов засвидетельствует личность Вашей родственницы. Медальон представляет слишком малую ценность, чтобы оставить его себе в частичную компенсацию долга, но для Вас герб и инициалы, выгравированные на нем, станут ещё одним доказательством, что Ваши уехавшие во Францию родственники действительно проживали у меня.

В конверте Вы также найдёте два письма из тех, что мадам Анжела получала ежемесячно. Эти письма были единственным, что приносило ей радость и желание жить. Ожидая их, она не находила себе места, тысячу раз перечитывала, покрывая поцелуями, днём хранила в корсаже, у сердца, а ночью клала под подушку. Не зная, что она вдова, я первые месяцы думала, что это письма супруга, с которым её разделила судьба, но когда младший из мальчиков с гордостью рассказал мне о геройской смерти