Рюрик - Евгений Пчелов

В 1814–1817 годах Жуковский продолжил эту историю новой балладой — «Вадим», которая вместе с «Громобоем» составила «старинную повесть» под названием «Двенадцать спящих дев». Для образа юного героя поэт и воспользовался романтическим именем Вадима. Этот Вадим, впрочем, не имеет ни малейшего отношения к «историческому» Вадиму Новгородскому — общее у них только имя и новгородское происхождение. Вадим — прекрасный юноша-новгородец, который, полюбив одну из дочерей Громобоя, увиденную им во сне, сумел избавить ее и всех ее сестер от векового заклятия. Мистическое, религиозно-романтическое содержание этой баллады не оставляло места для прежних, тираноборческих, свободолюбивых мотивов в образе главного героя. Вадим баллады Жуковского — кристально чистое создание русского романтизма. Это совершенно другой герой, и, соответственно, само имя Вадим «зазвучало» по-новому. Возможно, именно популярность баллады Жуковского, как и в случае с именами «Людмила» (впоследствии еще больше прославленным Пушкиным) и «Светлана», стала основой для дальнейшего вхождения имени «Вадим» в живую ткань русской культуры и способствовала его распространению в русском именослове.

Но революционное содержание истории Вадима не исчезло из русской литературы. Конечно, сам образ бунтаря-республиканца оказался созвучен идеям декабристов. Один из наиболее ярких деятелей декабристского движения, Кондратий Федорович Рылеев (1795–1826), в начале 1820-х годов создал поэтический цикл «Думы» на сюжеты из русского прошлого. К сочинению этого цикла Рылеева подтолкнули «Исторические песни» польского писателя Юлиана Урсына Немцевича (1758–1841), бывшего адъютанта Т. Костюшко, которые увидели свет в 1816 году. Среди «Дум» Рылеева есть и наброски неоконченной думы «Вадим», датированные примерно 1821–1823 годами. К сожалению, от замысла Рылеева сохранилось только несколько вариантов начала думы и небольшой фрагмент монолога героя.

Начинается дума тривиально. Герой в ночную грозу сидит на берегу бушующей реки и погружен в думы:

Над кипящею пучиною,На утесе сев, ВадимВдаль безбрежную с кручиноюСмотрит нем и недвижим.Гром гремит!Змеей огнистоюВоздух молния сечет;Волхов пеной серебристоюВ берег хлещет и ревет.

Такое начало вообще характерно для «Дум» Рылеева. Точно так же сидит на «диком бреге Иртыша» «объятый думой» Ермак. Недаром Пушкин считал, что «Думы» Рылеева «составлены из общих мест». Прототип этого начала очевиден — это, конечно, «Громобой» Жуковского. Возможно, Рылеев сознательно скопировал этот зачин, чтобы затем дать совершенно иную трактовку образу Вадима.

«Пламенный» витязь, «хладный в грозных битвах за народ», с тяжелым сердцем думает о судьбе родины:

До какого нас бесславияДовели вражды граждан —Насылает СкандинавияВластелинов для славян!

Но вскоре наступит пора борьбы:

Грозен князь самовластительный!Но наступит мрак ночной,И настанет час решительный,Час для граждан роковой.

Под «грозным» самовластцем здесь подразумевается, конечно, Рюрик. Подобно наступлению будущей ночной грозы — рокового часа восстания для граждан Новгорода, на берег Волхова спускается ночь:

Вот уж небо в звезды рядится,Как в серебряный венец,И луна сквозь тучи крадется,Будто в саване мертвец.

Саван мертвеца — предчувствие будущей судьбы героя. Сам Вадим грезит свободой:

Ах! если б возвратить я могПорабощенному народуБлаженства общего залог,Былую праотцев свободу.

Образ мятежного Вадима был близок и другому поэту-декабристу, Владимиру Федосеевичу Раевскому (1795–1872).

В стихотворении 1822 года «Певец в темнице» Раевский упоминает Вадима как одного из символов новгородской вольности, павшей под гнетом самовластия. Но рано или поздно порабощенный народ вновь восстанет «с ударом силы». Верность этим идеалам Раевский сохранил до конца. В 1848 году он назвал Вадимом своего младшего сына, родившегося, когда его отец находился в ссылке.

В те же годы, что и Рылеев, образ Вадима нашел отражение и в творчестве Пушкина. «Романтический» Вадим баллады Жуковского упомянут уже в четвертой песни «Руслана и Людмилы». Но в начале 1820-х годов Пушкин обращается к образу Вадима как символу вольности и борьбы с самовластием. В 1821–1822 годах поэт начал писать трагедию о Вадиме и заговоре новгородцев против Рюрика. Сохранились ее план и небольшой отрывок. По замыслу Пушкина, изгнанник Вадим встречается у могилы Гостомысла близ Новгорода с Рогдаем, своим соратником, который рассказывает Вадиму о настроениях горожан. Затем появляется дочь Гостомысла Рогнеда, возлюбленная Вадима, которая стала невестой новгородца Громвала, перешедшего на службу к Рюрику. Вадим призывает Рогнеду убить Громвала, как изменника, но Рогнеда любит своего жениха. В следующей сцене в княжеском дворце происходит разговор Рюрика с Громвалом. Рюрик, как князь, с презрением относится к народу. Громвал же защищает новгородцев. Затем следует сцена веча, на котором появляется Рюрик. Когда заговорщики уже готовы осуществить свой план, Рогнеда из любви к Громвалу выдает их замыслы. Происходят восстание и бой, в результате которого Вадим попадает в плен к Рюрику. В последней сцене в пушкинском плане трагедии Вадим, вероятно в заточении, встречается с Громвалом, который оказывается его другом детства. По всей видимости, трагедия должна была заканчиваться гибелью Вадима, но полностью замысел Пушкина для нас остался неизвестным.

В том же 1822 году Пушкин сочинил другое произведение на тему древнерусской истории — знаменитую «Песнь о Вещем Олеге». Но и «Вадим» не был им забыт. Поэт решил создать на этот сюжет поэму, но и ее не закончил. Была написана лишь первая из песней, опубликованная без указания в тексте и в заглавии, что ее герой — Вадим. В этой песне рассказывается, как в ночи к берегу причаливает челн, в котором плывут двое — старик-рыбак и юный славянин, вернувшийся с чужбины, где он покрыл себя бранной славой, в родные края, в Новгород — там остался его отчий дом и возлюбленная. Следующая песнь должна была повторять начало трагедии — разговор Вадима с Рогдаем у могилы Гостомысла. Далее Пушкин намеревался описать свадебный пир у Рюрика и неожиданное появление на нем Вадима. Но все эти планы не были осуществлены. Вадим так и остался для Пушкина лишь «наброском» в его творческой биографии.