Золотой человек - Мор Йокаи

А то письмо его достанет - последнее, какое он ей перед смертью отправил, и давай перечитывать. Иной раз даже мне вслух читает, а потом все допытывается: "Как по-вашему, мама Зофия, не странно ли, что уж очень оно веселое, это письмо? Он пишет даже, что танцевал!" Никак у нее это письмо из ума нейдет. И так-то мне ее жалко становится, прямо сердце кровь обливается, такая молодая да собой красивая - и с горя сохнет. Я ей ото всей души добра желаю, нашла бы она себе какого человека приличного, чтобы можно и руку отдать, и судьбу свою вверить. Это я от чистого сердца говорю, я ведь тут тоже свой интерес имею. Знаете, господин майор, Атали, дочка-то моя, все время твердит, что ежели, мол, Тимея решится выйти замуж за одного человека, на кого она, Атали, думает, то она сама ни дня в этом доме не останется, а выскочит замуж за первого встречного, кто попадется. Не посмотрю, говорит, господского звания или из простых, молодой или в годах, пригожий из себя или рябой - выйду, говорит, и дело с концом.

Господи, а уж я-то как рада была бы! Вы не подумайте, вовсе не оттого, что и я бы за ней пошла, упаси бог, я все равно при Тимее останусь, По мне, так будь Атали из богатых богачка, а Тимея без гроша за душой, я все равно ее на Атали не променяю. Хотите верьте, хотите нет, а только нету больше моей моченьки с ней под одной крышей жить. Негоже матери на родную дочь жаловаться, но я ведь ни кому другому словечка не скажу, только вам, господин майор, доверюсь без утайки. Да, я ей мать, я ее выродила. И она ребенком такая-то добрая да славная была, покуда из-под моей руки не вышла, покуда отец ее не избаловал, покуда балы да наряды ей голову не вскружили. А теперь у меня не житье, а чисто ад кромешный. Нет у нее, кроме меня, ни одной живой души, на ком бы можно злобу выместить, вот она надо мной целыми днями и измывается. То щипнет, то ногой пнет и бьет куда ни попадя, я из-за нее, поверите ли, с кухни и нос-то высунуть бьюсь. Заговоришь с ней ласково, но и тут хоть как к ней ни подлаживайся, а она тебя вроде и не слышит.

За столом в рот глядит, у меня кусок с вилки валится, как увижу, что она на меня своими глазищами уставилась. Весь день только тем и занимаюсь, что платья ее зашиваю: она их нарочно рвет, чтобы в лохмотьях ходить. А по ночам она мне совсем спать не дает. Поставит свечку, чтобы свет мне прямо в глаза бил, и читает до утра. И вот ведь манеру какую взяла: нет чтобы стразу все листы в книге разрезать, а она каждую страницу по отдельности разрезает. Только начнешь засыпать, а она как бумагой зашуршит, я и просыпаюсь. И так без конца. Начнешь ее просить-молить по-хорошему, она рожи корчит. Раз как-то заткнула я уши ватой, чтобы шелеста бумажного не слышать, ну и уснула. Так, знаете, она что удумала? Тертого хрена, какой велела приготовить ей против мигрени, вместо того чтобы себе к шее прикладывать, мне к пяткам привязала, так что к утру все ноги волдырями окрылись. Но и этого ей мало. С утра засунет мне то в одну, то в другую туфлю клок очеса, так к вечеру у меня ногти на ногах готовы отвалиться, хромая, не могу на ногу ступить.

Долго я не могла взять в толк, с чего бы это хромота у меня с ноги на ногу перекидывается, покуда не смекнула, в чем тут дело. А она со смеху покатывается. Знает за мной слабость - я привидений страсть как боюсь, так она с вечера щетку простыней белой нароет да за дверью спрячет; в комнату войдешь, дверь зарывать станешь, и того гляди со страху окочуришься. Перед слугами так мною помыкает, что уж от них потом никакого почтения не жди. Кухарку всегда мне назло выгораживает. Господи боже мой, сколько же мук я от нее принимаю! Но страшнее всего ее богохульствования. Только вынешь по праздникам молитвенник да молиться начнешь, а она пристроится за столом напротив, уставит локти и давай свои словечки вставлять: "Да падут на дом сей все кары небесные и земные, козни диавола и геенна огненная, пожар и трясение земли, чума и холера, язвы телесные и падучая, яд и удары кинжальные, горе и срам, безумие и гибель, и нечистый дух, грядущий в ночи. Аминь!" Это у нее молитва такая за своих благодетелей.

Зато уж когда с Тимеей с глазу на глаз очутится, уж до того-то она льстивая да покорная и сюсюкает, слушать тошно. Сударь, боюсь я спать с ней в одной комнате. Жду не дождусь, чтобы сдержала она свое обещание и вышла замуж за первого, кто подвернется. И сейчас ей как раз могла бы подвернуться удача. Господин Янош Фабула во вдовцах ходит, жена у него о прошлом годе преставилась. Конечно, года его немолодые, зато человек он солидный и состоятельный, недавно вице-куратором стал; у него сорок тысяч форинтов капитала, так что он вполне может содержать жену прилично. Дети него давно на ноги встали и все из родительского гнезда разлетелись. Атали жилось бы при нем как у Христа за пазухой, а уж дом он на улице Медерчи себе такой отгрохал, что любой позавидует. К тому же его по восемь месяцев в году и дома-то не бывает. Вот вам мое слово - Атали всем назло тут же вышла бы за него, если бы Тимея вышла замуж за человека, какой у меня на примете. И уж моя-то душенька наконец успокоилась бы! Осталась бы я со своей Тимеей век доживать.

Да только ведь о каком счастье загадывать, ежели она из дома глаз не кажет, а он и близко к дому не подходит, она там тоскует, он здесь печалится. Я ведь не за тем пришла, чтобы сплетни сводить, избави бог, сроду наушницей не была. Но ужо том, что я тут на днях проведала, не могу смолчать. Извольте знать, что я по утрам убираю постель Тимеи, никого другого до этого дела не допускаю. Разве можно доверить прислуге дивные кружевные подушки поправлять? И вот как-то утром поднимаю это я нижнюю подушку, а там... что бы вы думали? Сломанная сабля. Тимея в тот раз по нечаянности забыла ее прибрать. Нет сомнения, что эту саблю она каждый раз кладет туда на ночь так и спит с ней. Когда я Атали рассказала про это, она меня так ущипнула за руку, что синяк до сих пор не сошел, пригрозила убить, если я об этом хоть кому-нибудь пикну. Да разве стану я об этом кому другому рассказывать, пусть у меня язык отсохнет! А про себя подумала: если прежний владелец сабли про это узнает, уж он-то сообразит, как ему надобно поступить!

Весь этот длиннейший монолог госпожа Зофия произнесла на одном дыхании и не позволив майору прервать себя.

Господин Качука терпеливо выслушал ее речь, а затем ответил ей так:

- Мама Зофия, бывший владелец сабли знает, как ему поступить. Будь госпожа Леветинцская женщиной разведенной, останься она бедно, без гроша за душою, прежний владелец сабли тотчас же предложил бы ей руку. Однако теперь, когда госпожа Леветинцская стала богатой вдовой, унаследовавшей после мужа все его миллионы, бывший владелец сабли, будучи человеком бедным, не может просить руки богатой дамы.

- Однако же сильно изменился характер у этого господина! - вздохнула госпожа Зофия. - Когда он был обручен с Атали, то никак не желал идти под венец, покуда ему сто тысяч форинтов не выложат.

- Хм... А разве не мать Атали только что говорила: будь Тимея бедной, а Атали богачкой, она все равно осталась бы с Тимеей? А ведь она родная мать Атали!

- Верно. Я ей мать, и все же я так сказала. Ваша правда, господин майор. Ну что ж, если прежний владелец сабли не знает, как ему быть, пусть о том голову болит у нынешнего ее обладателя.

Госпожа Зофия испросил тысячу извинений, что так надолго оторвала господина майора от дел, еще тысячу - за то, что не может побыть с ним дольше, потому как надо еще накупить всякой всячины на базаре.

Подхватив свою корзину, она выскользнула из ворот и, не купив на рынке ровным счетом ничегошеньки, прямиком поспешила домой.

Письмо от Доди.

Вот уже полтора года Михай неотлучно жил на острове. За это время он совершил великое дело: научил Доди писать.

Какое счастье видеть первые каракули, начерченные неумелой детской рукою мелом на полу! Диктуешь ему: "Напиши букву "К", потом букву "О", рядом еще букву "Т", а теперь прочти, что получилось!" Ребенок поражен: получается "кот", а он вовсе не рисовал никакого кота! И вот через полтора года на разлинованном листе бумаги наезжающими друг на друга буквами мальчик пишет именинное поздравление матери - творение, не менее грандиозное, нежели обелиск Клеопатры, сплошь покрытый иероглифами.

Глаза Ноэми увлажнились слезами, а поздравление сына, полученное ею впервые в жизни, дрожало в ее руке, когда она сказала Михаю:

- Почерк у него будет в точности, как твой.

- А где ты видела мой почерк? - удивленно спросил Михай.

- Во-первых, на прописях, какие ты составлял для Доди. А кроме того, на разрешительном письме на право пользования островом. Ты что, уже забыл?

- И правда, забыл. Ведь это так давно было.

- Ты теперь никому не пишешь писем?

- Никому.

- Ты уже полтора года не отлучался с острова. Разве у тебя нет никаких дел в той жизни?

- Нет и не будет.

- А что же сталось с теми делами, какие до сих пор держали тебя там?

- Хочешь знать?