Ген. Очень личная история - Сиддхартха Мукерджи

Популяция, скорее всего, была небольшой, даже крошечной по современным меркам – не более 6–10 тысяч человек. По самым же смелым оценкам, их могло быть всего сотен семь – примерно столько людей может населять один городской квартал или деревню. Митохондриальная Ева должна была жить среди них и иметь как минимум одну дочь и по крайней мере одну внучку. Мы не знаем, когда и почему эти люди перестали скрещиваться с другими гоминидами, но нам известно, что они начали ограничиваться связями почти исключительно друг с другом примерно 200 тысяч лет назад. («Сексуальные отношения начались[923] в тысяча девятьсот шестьдесят третьем», – написал поэт Филип Ларкин. Он промахнулся примерно на 200 тысяч лет.) Возможно, эти люди оказались изолированными из-за климатических изменений или географических преград. Быть может, они просто начали влюбляться.

Отсюда они отправились на запад, как это часто делают молодые люди, а затем повернули на север[924]. Они карабкались по ущелью рифтовой долины либо нырнули под сень влажного тропического леса в районе бассейна реки Конго, где сейчас обитают мбути и банту.

Эта история не столь географически целостна и проста, как может показаться на первый взгляд. Некоторые группы ранних современных людей, как мы знаем, ушли обратно в Сахару – в то время цветущую долину, рассеченную узкими озерами и реками, – и примешались к местным популяциям гоминид, сосуществовали с ними и даже допускали эволюционно обратные скрещивания. Как описывал это палеоантрополог Крис Стрингер, «в отношении современного человека это означает[925], что <…> у некоторых современных людей есть более древние гены, чем у других. Кажется, это действительно так. И это возвращает нас к вопросу: а что такое современный человек? Следующие год или два одни из самых интересных исследований будут посвящены ДНК, которую кое-кто из нас унаследовал от неандертальцев. <…> Ученые будут рассматривать эту часть ДНК и задаваться вопросом, функциональна ли она. Отвечает ли за какие-то процессы в организмах этих людей? Влияет ли на мозг, анатомию, физиологию и так далее?»

Однако продолжим путь. Около 75 тысяч лет назад группа людей прибыла на северо-восточную оконечность современной Эфиопии (возможно, и Египта), где Красное море сужается в щелевидный пролив между вздернутым плечом Африки и опущенным локтем Аравийского полуострова. Здесь не было никого, с кем пришлось бы делить океан. Мы не знаем, что побудило этих мужчин и женщин пересечь воды и как им это удалось (море тогда было мельче, и некоторые геологи задаются вопросом, не «перепрыгнули» ли наши предки через пролив в Азию и Европу по цепочкам песчаных островов). Где-то 70 тысячелетий назад в Индонезии извергся вулкан Тоба, который выбросил в небо достаточно черного пепла, чтобы устроить зиму длиной в десятилетия – это могло стать причиной отчаянного броска за пищей в новые земли.

В последние годы сложилось мнение[926], что расселение происходило многократно, в разные периоды истории человечества[927] под влиянием менее крупных катастроф. Согласно доминирующей теории, состоялись как минимум два независимых перехода. Первый из них произошел примерно 130 тысяч лет назад. Мигранты оказались на Ближнем Востоке и двинулись «курортным» маршрутом по Азии, обогнули побережье Индии и разделились, направившись к Бирме, Малайзии и Индонезии. Следующий переход случился позже, около 60 тысяч лет назад. Эти путешественники отправились на север, к Европе, и столкнулись с неандертальцами. В обоих маршрутах Аравийский полуостров выступил узловой точкой. Это был настоящий «плавильный котел» человеческого генома.

Можно точно сказать, что после каждой из рискованных переправ через море выживших оставалось немного – возможно, не более 600 мужчин и женщин. Все европейцы, азиаты, австралийцы и американцы – потомки прошедших через те нещадные бутылочные горлышки, и тот штопор истории, несомненно, оставил свой след в наших геномах. С генетической точки зрения почти все мы, оставившие Африку ради земли и воздуха, связаны куда теснее, чем предполагали ранее. Все мы были в одной лодке, брат.

Что же это говорит нам о расах и генах? Очень много всего. Во-первых, это напоминает нам, что расовая классификация людей исходит из крайне ограниченной по своей сути предпосылки. Политолог Уоллес Сейр любил пошутить, что чрезвычайно яростный характер академических диспутов обусловлен чрезвычайно низкими ставками. Так и наши все более ожесточенные дебаты о расах, возможно, стоило бы начинать с признания факта, что диапазон геномных различий у людей поразительно мал – меньше, чем у множества других видов (тех же шимпанзе, например). Учитывая кратковременность нашего существования в качестве вида, сходств между нами куда больше, чем различий. Из-за расцвета нашей юности у нас пока не было времени даже вкусить запретный плод.

Тем не менее и у самых молодых видов есть своя история. Научная проницательность геномики особенно ярко проявляется, в частности, в ее способности распределять даже близкородственные геномы по классам и подклассам. Если мы начнем целенаправленную охоту на различающие черты или их сочетания, мы их точно найдем. Тщательная проверка покажет, что вариации человеческого генома специфически комбинируются в пределах географических регионов, континентов и традиционных расовых границ. Каждый геном несет в себе отметки о своем происхождении. Изучив генетические характеристики индивида, можно с поразительной точностью определить его родной континент, национальность, страну или даже клан. Это, бесспорно, торжество мельчайших различий, и если мы именно это называем расой, значит, расовая концепция не просто выжила в эру геномики, но и нашла в ней подкрепление.

Проблема расовой дискриминации, однако, состоит не в том, что расу человека определяют исходя из его генетических характеристик. Она заключается как раз в обратном: в том, что характеристики человека выводят из его расы. Вопрос не в возможности узнать что-то о предках или исторической родине индивида, изучив цвет его кожи, структуру волос или язык, – это лишь вопрос биологической систематики: родственных связей, таксономии, расовой географии, биологического различения. Конечно, такая возможность есть, и геномика значительно упростила получение результата. Можно просканировать любой индивидуальный геном и сделать довольно глубокие выводы о происхождении его обладателя. Куда более спорный обратный вопрос: зная расовую принадлежность – допустим, принадлежность к африканцам или азиатам, – можно ли вычислить индивидуальные характеристики: не только цвет кожи или волос, а более сложные черты вроде интеллекта, привычек, характера или способностей? Гены определенно могут поведать нам о расе, но может ли раса рассказать нам о генах?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо оценить, как генетические вариации распределены по расам. Различий больше внутри расы или между расами? Позволяет ли знание о чьем-то, скажем, африканском,