Снег - Орхан Памук

Человека в жизни ничего не делает счастливым кроме любви… ни романы которые он пишет ни города которые он видит… я очень одинок в жизни… и если я скажу что хочу жить до конца своей жизни здесь в этом городе рядом с вами что вы мне скажете?

— Орхан-бей, — ответила Ипек. — Я очень хотела полюбить Мухтара, ничего не получилось; я очень любила Ладживерта, ничего не получилось; я верила, что смогу полюбить Ка, ничего не получилось; я хотела, чтобы у меня был ребенок, не получилось. Я не думаю, что после этого смогу любить кого-нибудь. Теперь я хочу лишь присматривать за моим племянником Омерджаном. Спасибо, но ведь и вы говорите не всерьез.

Я поблагодарил ее за то, что она впервые сказала не "ваш друг", а «Ка». Мы все-таки могли бы опять встретиться завтра в кондитерской "Новая жизнь" после полудня, чтобы поговорить только о Ка?

К сожалению, она занята. Но, как хозяйка дома, она дает слово, что придет и проводит меня на вокзал вместе со всеми завтра вечером, чтобы не огорчать меня.

Я опять поблагодарил, признался, что у меня не осталось сил, чтобы вернуться за стол (я еще боялся и заплакать), и, бросившись на кровать, сразу же заснул.

Утром, не попавшись никому на глаза, я вышел на улицу и обошел весь Карс сначала с Мухтаром, а потом с журналистом Сердар-беем и Фазылом. Из-за того, что мое появление в вечерних новостях немного успокоило жителей Карса, я с легкостью узнавал некоторые подробности, необходимые для окончания моего рассказа. Мухтар познакомил меня с владельцем первой политической исламистской газеты Карса «Копье», выходившей в количестве 75 экземпляров, и с главным редактором газеты, аптекарем на пенсии, который немного опоздал на собрание в редакции. Я узнал от них, что исламистское движение в Карсе пришло в упадок в результате антидемократических мер, что вообще-то школа имамов-хатибов не пользуется такой же популярностью, как раньше, и некоторое время спустя вспомнил, что Неджип и Фазыл планировали убить этого пожилого аптекаря за то, что он два раза странно поцеловал Неджипа. Владелец отеля "Веселый Карс", донесший Сунаю Займу на своих постояльцев, тоже сейчас писал статьи в той же газете, и когда разговор зашел о прошедших событиях, напомнил мне о том, что я вот-вот готов был забыть: слава богу, что человек, убивший четыре года назад директора педагогического института, был не из Карса. Личность этого администратора чайной из Токата была установлена с помощью не только пленки, записанной во время преступления, но и баллистической экспертизы, проведенной в Анкаре, так как он совершил тем же оружием и другие преступления, и настоящий владелец этого оружия был пойман; человек, сознавшийся, что его пригласил в Карс Ладживерт, на суде был признан невменяемым и, проведя три года в психиатрической больнице Бакыркей, вышел из нее, и в Стамбуле, где поселился позднее, открыл кофейню "Веселый Токат", и стал писать мелкие статьи в газете «Обет», защищающей права девушек, закрывающих голову. Сопротивление девушек в платках, подорванное тем, что Кадифе четыре года назад открыла голову, вроде опять начало подниматься, но это движение уже было не таким сильным в Карсе, как в Стамбуле, потому что тех, кто занимался борьбой, выгнали из учебных заведений, или же потому, что они уехали в университеты в других городах. Семья Ханде встречаться со мной отказалась. Пожарный с зычным голосом стал звездой еженедельной программы "Наши приграничные народные песни" после того, как народные песни, которые он пел после переворота, очень полюбились всем. Его близкий друг, один из постоянных посетителей Глубокочтимого Шейха Саадеттина, привратник карсской больницы, любитель музыки, записывался по вечерам каждый вторник на пленку, и по вечерам по пятницам звучал его аккомпанемент на сазе в выходящей передаче. Журналист Сердар-бей познакомил меня и с мальчиком, выходившим на сцену в ночь переворота. «Очкарик», которому его отец с того дня запретил выходить на сцену даже в школьных спектаклях, теперь был взрослым человеком и все еще распространял газеты. Благодаря ему я смог узнать, что делают социалисты Карса, читающие газеты, выходившие в Стамбуле: они все еще всем сердцем уважали смертельную борьбу курдских националистов и исламистов с властями и не делали ничего значительного, кроме того, что писали непонятные воззвания, которые никто не читал, и хвалились своими геройскими и самоотверженными поступками в прошлом. Все, кто говорил со мной, пребывали в ожидании самоотверженного героя, который спасет всех от безработицы, бедности, безысходности и преступлений, и, поскольку я был довольно известным писателем, весь город расценивал меня с точки зрения мечты об этом великом человеке, который, как все мечтали, однажды придет, и заставляли меня чувствовать, что им не нравятся многие мои недостатки, с которыми я совсем сжился в Стамбуле, моя задумчивость и рассеянность, то, что разум мой занят моим делом и моим рассказом, то, что я нетерпелив. К тому же я должен был пойти в дом портного Маруфа, историю жизни которого я выслушал, сидя в чайной «Единство», должен был познакомиться с его племянниками и выпить алкогольные напитки, должен был остаться в городе еще на два дня из-за доклада, который устраивали молодые сторонники Ататюрка в среду вечером, я должен был дымить всеми сигаретами, которые мне по-дружески предлагали, должен был выпить весь чай (и большую часть я и выкурил, и выпил). Армейский друг отца Фазыла из Варто рассказал мне, что за четыре года очень много курдских националистов или убили, или посадили в тюрьму: никто теперь и к партизанам не присоединялся, и ни одного из молодых курдов, пришедших на собрание в отель «Азия», уже не было в городе. Симпатичный племянник Захиде, заядлый картежник, втолкнул меня в толпу на петушиных боях, которые проводились под вечер по воскресеньям, и я в какой-то момент с удовольствием выпил две рюмки ракы, которая предлагалась в чайных стаканчиках.

Надвигался поздний вечер, я, чтобы выйти из отеля никем не замеченным, вернулся в свою комнату задолго до времени отправления поезда, медленно шагая под снегом, словно совершенно одинокий и несчастный путешественник, собрал чемодан. Выходя через кухонную дверь, я познакомился с агентом Саффетом, которому Захиде все еще наливала каждый вечер суп. Он вышел на пенсию, знал меня потому, что вчера вечером меня показали по телевизору, и собирался мне что-то рассказать. Когда мы сидели вместе в кофейне «Единство», где все читали газеты, он рассказал мне, что, несмотря на пенсию, все еще сдельно работает на власти. В Карсе агент никогда не мог быть пенсионером; он откровенно сказал, улыбнувшись, что если я сообщу ему о том, что я приехал сюда раскопать (старые «армянские» события, о курдских повстанцах, о группах сторонников религиозных порядков, о политических партиях?), что очень интересует службы Разведывательного управления города, то он сможет заработать несколько курушей.

Смущаясь, я рассказал о Ка, напомнил ему, что четыре года назад он какое-то время следил за каждым шагом моего друга, и спросил о нем.

— Он был очень хорошим человеком, любившим людей, собак, — сказал он. — Но он все время думал о Германии, был очень замкнутым. Сегодня здесь его никто не любит.

Мы долгое время молчали. Я, смущаясь, спросил его о Ладживерте, думая, что у него есть какие-либо сведения, и узнал, что точно так же, как я приехал ради Ка, год назад в Карс приезжали какие-то люди из Стамбула, чтобы узнать о Ладживерте! Саффет рассказал, что эти молодые исламисты, враги властей, очень старались, чтобы найти могилу Ладживерта: очень вероятно, что они вернулись ни с чем, потому что покойник был выброшен в море с самолета, чтобы могила не стала объектом поклонения. Фазыл, севший за наш стол, рассказал, что слышал от своего старого приятеля из лицея имамов-хатибов те же разговоры, что и молодые исламисты, которые помнили, что когда Ладживерт «эмигрировал», сбежали в Германию и основали в Берлине постоянно увеличивающуюся радикальную исламистскую группировку, и в первом выпуске журнала «Хиджра», который они выпускали в Германии, написали, что отомстят тем, кто отвечает за смерть Ладживерта. Мы предположили, что Ка убили именно они. Представив на мгновение, что единственная рукопись книги стихов моего друга под названием «Снег» находится в руках одного из берлинских сторонников Ладживерта и Хиджры, я посмотрел наружу, на падающий снег.

Другой полицейский, подсевший в этот момент за наш столик, сказал мне, что все сплетни, появившиеся о Ка, являются ложью.

— У меня глаза не из металла! — сказал этот полицейский.

А что такое "глаза из металла", он не знал. Он любил покойную Теслиме-ханым, и, если бы она не покончила с собой, он, конечно же, на ней женился бы. В тот момент я вспомнил, что Саффет четыре года назад в библиотеке прибрал к рукам студенческий билет Фазыла. Они, возможно, давно забыли этот случай, о котором написал в своих тетрадях Ка.