Снег - Орхан Памук

Он зажег фонарь, и когда посветил им в грустные глаза черного пса, шедшего следом за нами, пес помахал хвостом. Садовая калитка бывшего общежития, которое некогда было армянским особняком, а потом зданием консульства, где жил русский консул вместе со своей собакой, была заперта. Фазыл, взяв меня за руку, помог мне перепрыгнуть через низкий забор.

— Мы убегали здесь по ночам, — сказал он и ловко пролез внутрь через высокое окно с разбитым стеклом, на которое показал, осветил фонарем все вокруг и втащил меня внутрь. — Не бойтесь, кроме птиц, никого больше нет, — сказал он.

Внутри здания, окна которого от грязи и льда не пропускали свет, а некоторые были заколочены досками, была кромешная тьма, но Фазыл поднимался по лестнице со спокойствием человека, приходившего сюда и раньше, и освещал мне дорогу лампой, которую держал за спиной, словно те, кто показывает места в кинотеатрах. Везде пахло пылью и плесенью. Мы прошли через разбитую дверь, сохранившуюся с ночи переворота четыре года назад, и прошли между пустых ржавых коек, обращая внимание на следы пуль на стенах, на углы высокого потолка на верхнем этаже, на то, как голуби, свившие гнездо на сгибе печной трубы, взволнованно забили крыльями.

— Это моя, а вот это — Неджипа, — сказал Фазыл, указывая на две верхние койки рядом. — Чтобы от нашего шепота не проснулись, иногда по ночам мы ложились в одну кровать и разговаривали, глядя на небо.

В щели разбитого стекла, в свете уличных фонарей были видны огромные, медленно падавшие снежинки. Я смотрел внимательно, с уважением.

Потом Фазыл сказал:

— А это — вид с кровати Неджипа, — указывая на узкий проход внизу.

Я увидел проход шириной в два метра, который нельзя было даже назвать улицей, втиснутый сразу за садом, между глухой стеной здания Сельскохозяйственного банка и задней стеной без окон еще одного высокого жилого дома. На его грязную землю с первого этажа здания падал лиловый флюоресцирующий свет. Чтобы этот проход никто не считал улицей, в середине был помещен красный знак "Проход запрещен". А в конце этой улицы, которую Фазыл с вдохновением Неджипа называл "Это конец мира", было темное дерево без листьев, и, как раз когда мы смотрели, оно внезапно покраснело, словно бы загорелось.

— Красная лампочка на вывеске фотомастерской «Айдын» уже семь лет сломана, — прошептал Фазыл. — Красный свет то и дело загорается и гаснет, и каждый раз дикая маслина там, если посмотреть с кровати Неджипа, выглядит, будто она загорелась. Неджип иногда в мечтах наблюдал эту картину до самого утра. То, что он видел, он назвал "этот мир" и утром, после бессонной ночи, иногда говорил мне: "Я всю ночь смотрел на этот мир!" Значит, он рассказал твоему другу, поэту Кабею, а он написал об этом в своем стихотворении. Я привел тебя сюда, потому что понял это, когда смотрел касету. Но то, что твой друг назвал стихотворение "Место, где нет Аллаха", — это неуважение к Неджипу.

— Покойный Неджип рассказал об этом виде Ка, назвав его "Место, где нет Аллаха", — сказал я. — В этом я уверен.

— Я не верю, что Неджип умер атеистом, — сказал Фазыл осторожно. — У него были лишь сомнения.

— Ты больше не слышишь в себе голос Неджипа? — спросил я. — Разве все это в тебе не пробуждает страх, что ты постепенно становишься атеистом, как человек в рассказе?

Фазылу не понравилось, что я знаю о его сомнениях, о которых он рассказывал Ка четыре года назад.

— Теперь я женат, у меня есть ребенок, — сказал он. — Я не интересуюсь этими темами так, как раньше. — Он сразу же расстроился, что повел себя по отношению ко мне, словно я был человеком, приехавшим с Запада, и пытался обратить его к атеизму. — Мы потом поговорим, — сказал он мягко. — Мой тесть ждет нас на ужин, давайте не будем опаздывать.

Все-таки, перед тем как спуститься, он показал стол в одном из углов широкой комнаты, которая некогда была кабинетом русского консула, осколки бутылки из-под ракы и стулья.

— После того как дороги открылись, З. Демиркол и его группа оставались здесь еще несколько дней и продолжали убивать курдских националистов и исламистов.

Меня испугала эта деталь, напоминавшая мне о том, что до того момента мне удалось не вспоминать. Мне не хотелось думать о последних часах Ка в Карсе.

Черный пес, ожидавший нас у калитки в сад, пошел за нами следом, когда мы возвращались в отель.

— Ты погрустнел, — сказал Фазыл. — Почему?

— Ты не зайдешь в мою комнату до ужина? Я отдам тебе кое-что.

Когда я брал ключ у Джавита, я ощутил через открытую дверь квартиры Тургут-бея восхитительную атмосферу внутри, увидел накрытый стол, услышал разговоры гостей и почувствовал, что Ипек находится там. У меня в чемодане были сделанные Ка в Карсе ксерокопии любовных писем Неджипа, которые он написал Калифе четыре года назад, я отдал их в комнате Фазылу. Намного позже я подумал о том, что сделал это потому, что хотел, чтобы и он стал беспокоиться из-за призрака умершего друга так же, как и я.

Пока Фазыл сидел на краю моей кровати и читал письма, я достал из чемодана одну из тетрадей Ка и еще раз взглянул на снежинку, которую впервые увидел во Франкфурте. Так я собственными глазами увидел то, о чем подспудно знал уже давно. Ка поместил стихотворение "Место, где нет Аллаха" как раз на верхнюю часть кристалла памяти. Это означало, что он ходил в опустевшее общежитие, в котором разместился З. Демиркол, что смотрел из окна Неджипа и, перед тем как уехать из Карса, открыл настоящий источник «видения» Неджипа. Стихотворения, которые он поместил на кристалл памяти, рассказывали только о собственных воспоминаниях Ка, которые он пережил в Карсе или в детстве. Таким образом, я убедился в том, о чем знал весь Карс, что когда мой друг не смог убедить Кадифе в Национальном театре, когда Ипек была заперта в комнате отеля, он пошел в общежитие, где его ждал З. Демиркол, чтобы рассказать, где скрывается Ладживерт.

На моем лице тогда, должно быть, было выражение не лучшее, чем выражение на лице Фазыла, пребывавшего в замешательстве. Снизу доносились неясные разговоры гостей, а с улицы — вздохи печального города Карса. И я, и Фазыл исчезли, беззвучно затерявшись среди наших воспоминаний, чувствуя существование наших неоспоримых основ, более страстных, более сложных и более истинных, чем мы сами.

Я посмотрел из окна наружу, на падавший снег и сказал Фазылу, что нам уже надо идти на ужин. Сначала ушел Фазыл, растерянно, словно совершил проступок. Я лег на кровать и с болью представил, о чем думал Ка, когда четыре года назад шел от дверей Национального театра к общежитию, как отводил глаза, разговаривая с З. Демирколом, как издалека показывал дом, в котором прятались Ладживерт и Ханде, сказав "вот там", и сел в одну машину с нападавшими, чтобы показать дом, адрес которого не знал. С болью? Я попытался подумать об этом, рассердившись на себя, что я, «секретарь-писатель», получаю тайное, очень тайное удовольствие от падения моего друга-поэта.

Внизу, на приеме у Тургут-бея, меня еще больше ошеломила красота Ипек. Я хочу кратко описать этот длинный вечер, когда все ко мне очень хорошо отнеслись, хотя я был даже слишком пьян: Реджаи-бей, культурный начальник телефонного управления, любитель читать книги и воспоминания, журналист Сердар-бей, Тургут-бей. Каждый раз, когда я смотрел на Ипек, сидевшую напротив меня, внутри у меня что-то обрывалось. Я, стыдясь своих нервных движений руками, посмотрел в новостях репортаж, в котором я участвовал. На маленький диктофон, который я всегда в Карсе носил с собой, как сонный журналист, не веривший в свое дело, я записал разговоры, которые вел с хозяевами дома и их гостями на такие темы, как история Карса, журналистика в Карсе, воспоминания о ночи переворота, происшедшего четыре года назад. Когда я ел чечевичный суп, приготовленный Захиде, я почувствовал себя героем старого провинциального романа 1940-х годов! Я сделал вывод, что тюрьма сделала Кадифе взрослой и успокоила ее. Никто не говорил о Ка и даже о его смерти; а это разбивало мне сердце еще больше. Кадифе и Ипек в какое-то время пошли посмотреть на спящего в дальней комнате маленького Омерджана. Я было хотел пойти следом за ними, но ваш писатель, о котором говорили, что "он, как все люди искусства, очень много пил", был пьян настолько, что не мог устоять на ногах.

И все-таки есть кое-что, что я очень хорошо запомнил из этого вечера. Было уже поздно, когда я сказал Ипек, что хочу увидеть комнату номер 203, где останавливался Ка. Все замолчали и повернулись к нам.

— Хорошо, — сказала Ипек. — Пожалуйста.

Она взяла на рецепции ключ. Я поднялся следом. Открытая комната. Занавески, окно, снег. Запах несвежего воздуха, мыла и легкий запах пыли. Холодно. Пока Ипек пристально смотрела на меня, недоверчиво, но доброжелательно, я сел на кровать, где мой друг провел самые счастливые часы своей жизни, занимаясь с Ипек любовью. Умереть ли мне здесь сразу, признаться Ипек в любви, посмотреть в окно на улицу? Все, да, все ждут нас за столом. Мне удалось насмешить Ипек, сказав ей несколько глупостей. В тот момент, когда она мило мне улыбнулась, я сказал несколько постыдных слов, произнося которые я понял, что заготовил их заранее: