Очерки о проклятых науках. У порога тайны. Храм Сатаны - Станислас де Гуайта

Увы, сегодня вездесущая астральная ложь обволакивает нас в своем бурном потоке; кадуцей Гермеса и Эскулапа превращается в руках злых людей в истребляющий меч, если только он не становится палочкой самой низменной и мерзостной гоэтии. О, чудодейственная палочка! Поднявшие тебя ученые неловко обращаются с тобой и доходят даже до отрицания твоего существования, пока ты еще сияешь в их руках…

Это потрясающее могущество, которое некогда становилось уделом высших посвященных, после того как они — глубоко признательные и возвышенные даже в своем унижении — зажигали атанор в тайных лабораториях алхимиков-розенкрейцеров средневековья и Возрождения (Иехиилов, Авраамов-иудеев, Парацельсов, Фладдов и Ван Гельмонгов), было полностью обесчещено при посредничестве Месмера, вульгаризатора, отдавшего его в невежественные, неумелые и извращенные руки.

Был ли Месмер интуитивным первооткрывателем или посвященным — вот в чем вопрос. В первом случае, даже несмотря на недочеты и неувязки его системы, он был замечательным изобретателем, и, по справедливости, на него нельзя возлагать ответственность за те злоупотребления, к которым должно было привести его открытие. При другом предположении он был великим преступником, предателем и осквернителем.

Для того чтобы Магнетизм был благотворным, он должен был оставаться скрытым. Но в нынешнем положении нам отступать некуда: возможно, было бы лучше, если бы посвятители вообще не предпринимали подобного разглашения; но, в конечном счете, они сказали либо слишком много, либо слишком мало: пусть же они говорят, раз уж не сумели смолчать.

Если Магнетизм в настоящее время не будет обнародован в своем подлинном свете, он неизбежно вызовет страшный кризис в нравственной сфере: если вечная проблема свободной воли разрешится отрицательно, то мы увидим, как душевный компас начнет резко колебаться и утратит свою нормальную ориентировку. Наконец — предзнаменование больших космических катаклизмов — понятия Зла и Добра вновь будут смешаны.

Этой крайней опасности можно было избежать, по примеру фиванских и элевсинских иерофантов предназначая подобное могущество только для адептов иерархического учения, с гарантией посвящения. Но уместно ли теперь на этом настаивать? Зачем упрекать в свершившихся фактах? Лучше сказать пару слов о современных теоретиках Магнетизма и их попытке, конечно же, благородной, спасти его от позора шарлатанского использования, приравняв к другим наукам.

Честь и хвала Делезам, Пюисегюрам и Дюпоте, любившим Магнетизм такой возвышенной любовью и стремившимся постичь его сущность! Хотя они и не добились полного успеха, их настойчивая проницательность, пытаясь разгадать великие законы природы, по крайней мере, получила в качестве награды твердую веру в то, что эти законы существуют. Эти непосвященные интуитивно почувствовали некоторые отражения истины-синтеза.

Честь и хвала даже магнетизерам-психологам из школы Брейда! Если, неспособные постичь природу великого агента и таинственные законы, управляющие астральными приливами, они вздумали всё это просто отрицать, то, по крайней мере, они построили очень поверхностную, но необычайно строгую теорию, дающую точный отчет о феноменальной видимости. Внушение — отличный способ группирования и классификации фактов, не более, но и не менее.

Наиболее распространенная на сегодняшний день доктрина a priori отвергает гипотезу флюида, инстинктивно и, можно сказать, почти слепо поддерживаемую эмпирическими учениками Месмера и многословными теоретиками его школы. На эту догму наложен запрет Университета, и ни для кого не секрет, что его профессора обладают монополией на моду[519].

Кроме того, следует проводить различия в самом лагере Брейдистов. Парижских гипнографов, возможно, не стоит приводить в качестве образца.

В частности, члены школы Сальпетриер — во главе с г-ном Шарко — по правде говоря, наделали много шума: мы увидим, что я говорю как в прямом, так и в переносном смысле. Название «амфитеатр», которым они именуют арену своих подвигов, слишком уж красноречиво. Они заботятся о мизансценах с поистине отеческим вниманием[520]: у них не вызывает отвращения всевозможная показная бутафория; им не чужд ни один оркестровый аккомпанемент— ни тамтамы и китайские гонги, которые они не щадят во время своих экспериментов, ни самая хвалебная и шумная реклама, с которой соглашается огромное большинство из них, если только не сказать, что она поощряется ими всеми.

Вместе с тем они почти не занимаются делом. Они не только ничего не открыли, но и боятся одобрить и утвердить, даже под новым названием, самые бесспорные принципы, ясно сформулированные профессорами из Нанси. Эта Школа Нанси менее шумлива, менее театральна, но более добросовестна и одновременно смела, достойна уважения во всех отношениях; враждебна любому употреблению гонгов и камертонов, барабанов и тамтамов; заботящаяся, прежде всего, об истине и пользе: рациональной индукции в теории и экспериментальной терапии на практике. Эти ученые и скромные доктора, Льебо, Бернхеймы, Бони и Льежуа проверили, уточнили, расширили и закрепили прекрасную теорию внушения, которую смутно предвидел аббат Фариа, а англичанин Брейд должен был впервые свести к научной формуле. С точки зрения совершенства, до которого довели ее профессора из Нанси, это гибкая чудесная теория, дающая отчет о повседневных, привычных феноменах с прямо-таки математической строгостью; не доходящая (как мы уже отмечали) до сверхфизических законов магнетизма, но неуязвимая в своем видимом механизме в сфере строгого позитивизма и экспериментального реализма, восполняющая ясностью недостаток глубины.

Опыт пока еще не привел нансийских метров к осознанию сущности биогенного агента. Психическая сила ученого Крукса остается неизвестной для них.

Если не считать г-на Льебо, бесспорного основателя школы и ее давнего сторонника, мужественно и почти безрассудно стремившегося объявить во всеуслышание о своих взглядах; если не считать Льебо, чей скепсис был сильно поколеблен убедительной красноречивостью полученных им исцелений, в частности, лечением грудных младенцев, у которых любое предположение о внушении автоматически опровергается; все почтенные практикующие врачи из Нанси решительно отрицают доктрину флюида. Это неизбежная реакция на утвердительный энтузиазм множества магнетизеров, попеременно переходивших от чистосердечного эмпиризма к глупостям и от явного шарлатанства к скандалам. Именно эти бессовестные кривляки и пустозвоны публичных сеансов, у которых самонадеянное невежество усугублялось сомнительной моралью, злоупотребляя Магнетизмом, чуть было его не погубили…

Г-н Льебо отличается от своих коллег-брейдистов забвением старой академической рутины, полным отсутствием предрассудков в вопросах науки и абсолютным презрением к людской молве. Поэтому в своих констатациях он идет намного дальше любого другого представителя той же школы.

Однажды — это было в мае 1885 года — г-н Фокашон, аптекарь из Шарма, привел к доктору Льебо одну из самых чувствительных пациенток (мадемуазель Элизу Н…), над которой им удалось провести самый незабываемый эксперимент со времен Крукса[521]: наложение нарывного пластыря с помощью внушения[522]. Все перипетии эксперимента, доведенного до конца за сорок восемь часов в условиях строгой научной очевидности и экспериментального контроля, были изложены в протоколе, составленном доктором Бони, который подписали в качестве свидетелей гг. Льебо, Фокашон, Бернхейм, Льежуа, Симон и т. д… Понятно огромное значение подобного результата, перед лицом которого больше невозможно подвергать сомнению явления стигматизации, столь частые у экстатических натур. Нельзя ли считать отныне доказанной технику самовнушения при подобных мнимых «чудесах»?

Спустя восемь месяцев, присутствуя утром на консультации доктора Льебо, мы неожиданно предложили ему провести на одном, случайно выбранном пациенте эксперимент по мысленному внушению или, скорее, по передаче мыслей — иными словами, один из тех все еще не объясненных феноменов, которые доктор Реньяр, ученик и друг г-на Шарко, описывает довольно развязно: «Эти вещи не имеют никакого отношения к науке. В Сорбонне о них не говорят. Наши богадельни Бисетр и Шарантон и различные камеры наших исправительных судов — единственные места, где время от времени может идти о них речь» (доклад, сделанный в Сорбонне[523]; 5 марта 1881 г.).

Г-н Льебо, отличающийся беспримерной смелостью и преданностью, сразу же принял наше предложение и, по окончании эксперимента, без колебаний подписал следующий протокол[524]: