Крушение империи - Михаил Козаков

— Никого нет на даче, — ответила ему жена Вилли Котро. — Барышня на озере. Подождите ее, — добавила она, оглядев незнакомца, очевидно внушившего ей доверие. — Заморились, наверно, в поезде!

— А вы не знаете, скоро она придет? — поинтересовался он.

— Барышню я встретил полчаса назад, — вступил в разговор Вилли Котро. — Я возвращался с работы, шел мимо озера, а она только шла туда. Она любит вечером купаться, — правда, Густа? — обратился он к жене за подтверждением.

«Что же теперь делать? — соображал Ваулин. (Это был он.) — Пока будет купаться, пока вернется — верных полтора часа пройдет».

— Присядьте, подождите, — вновь предложила Густа, указывая ему на свободный табурет, стоявший у порога летнего обиталища всей ее семьи: чистенького, остекленного сарайчика, крытого вперемежку красной и серой черепицей. — А если хотите — зайдите к ним на веранду: дача не запирается.

И она начала по-фински разговаривать о чем-то с мужем, предоставив возможность незнакомцу самому решить, как лучше ему устроиться.

Семья Вилли Котро собиралась ужинать. На столе с косыми крестообразными ножками — кастрюля с только что вскипевшим кофе, сухари, салат и козий сыр. Ваулин не прочь был бы и сам подкрепиться…

Ребятишки — их было трое — вслед за отцом мыли руки и рассаживались по своим местам. Вместе с первой чашкой кофе Густа подала мужу две финских газеты. («Культура…» — подумал Ваулин, невольно наблюдая всю семью финна.) Пройдет несколько минут, — Вилли Котро пробежит глазами сначала одну газету — финских социал-демократов, потом другую — гельсингфорского клуба ремесленников и не менее получаса будет читать вслух семье все важнейшие новости.

«Черт возьми… как же быть? — огорчался между тем Ваулин. — В моем положении бездействовать и убивать время на созерцание этой семейной идиллии — не очень умно! Неужели не удастся увидеть Иришу? Обидно! И кто знает, когда еще?..»

— Простите… — прервал он финскую речь: «Кстати, спрошу, как пройти туда». — Простите, — деревня Малая Метцекюле далеко отсюда?

— Малая Метцекюле? — поднял белобрысую, сжатую с боков голову Вилли Котро. — Ходить сорок минут по часам. Я хожу туда каждый день. Мы строим там новую церковь: старая сгорела. Вам, наверно, нужна там дача?

— Да, хотелось, бы, — невинно солгал Ваулиц.

— Там освободилась сегодня одна, — как-то странно заулыбался блуждающей улыбкой Вилли Котро.

Он что-то быстро сказал по-фински жене. Та удивленно спросила его:

— Хальме, Вилли? Ой-я-а!..

И, услышав знакомую фамилию «Хальме», Сергей Леонидович, имея все основания заинтересоваться, сказал:

— Меня просили для семьи одного господина посмотреть при случае дачу: в Малой Метцекюле… Мне даже адрес одного хозяина дали, — хитрил он, вынимая из пиджака блокнот и делая вид, что ищет в нем записанный адрес. — Вот… дом Зигфрида Хальме, напротив второго колодца.

— Вам не очень повезло, — нахмурился Вилли Котро. — Я как раз говорил жене про этого самого Зигфрида Хальме. Если тот, что против второго колодца, — так вам не очень повезло, — повторил он.

— Почему? — уже насторожился Ваулин.

— Как раз сегодня приехал в Метцекюле жандарм и забрал Зигфрида Хальме.

«Фю-фю!» — чуть не свистнул Ваулин, а вслух сказал:

— А что же за человек этот Хальме?

— Обыкновенный. Хромой только немножко. Тоже, как всю жизнь плотником работает. В Петербурге работал, в Выборге работал, в деревне тоже… Хотя, может быть, вы с его матерью сговоритесь, — жены у него нет.

«Я это и без тебя, милый, знаю…»

— Да, да, надо будет сговориться. Я так и передам своему знакомому, — с деланым равнодушием и спокойствием ответил Сергей Леонидович, а сам: «Ого, как глубоко копнули! Пустячки — провал на сей раз?! Ну, медлить нечего. Хальме взяли: куда же мне теперь идти? Обложили со всех сторон, как волка на охоте. Самым поздним, ночным — в город придется. А оттуда?.. А оттуда — любым, куда только можно, из Петербурга!..» — решил он.

— Я напишу записочку, а вы, пожалуйста, передайте ее барышне Карабаевой, — условился он с плотником и его женой.

Он вошел в карабаевскую дачу, быстро набросал письмо Ирише, запечатал его в конверт, любезно предложенный Густой Котро, и оставил письмо на веранде, положив его кончик под графин с водой, стоявший на столе.

— Значит, не будете ждать? — спросила жена плотника.

— Нет. Пойду… может быть, выкупаюсь… Я приду через часок, — сбивался он в своем торопливом ответе.

Он вышел на дорогу, пересек ее, взбежал на холмик и направился в лес.

Путь к речке, где купались мужчины, лежал совсем не в ту сторону, — хотел крикнуть об этом приезжему приветливый и обязательный Вилли Котро, но Ваулин уже был далеко.

«Ирине», — прочитал Лев Павлович надпись на конверте, сделанную карандашом.

«От кого бы это?» — подумал он.

Утолив жажду, графин с водой поставил на место, а письмо оставил в руке. Вышел во двор, расспросил финнов, кто приходил; по описанию их сразу же догадался — что новый знакомый Ириши, Сергей Леонидович, а фамилии так и не знал.

«Ах, вот оно что: Мефистофель Иришин!..» — вспомнил Лев Павлович сейчас прозвище, данное женой Иришиному знакомому, и — поморщился, сам не зная почему.

Сергей Леонидович ничем не походил на Мефистофеля: ни внешним видом, ни поведением своим, насколько мог заметить это Лев Павлович во время первой и пока единственной, правда, их встречи. Напротив, — он показался Льву Павловичу приятным и умным человеком.

Но он был старше Ириши лет на десять, и эта разница в возрасте питала родительское сердце всяческими догадками и подозрениями по поводу истинных отношений между дочерью и этим человеком. К тому же факт, о котором в свое время рассказала Льву Павловичу Софья Даниловна, должен был взволновать их обоих и усилить имевшиеся подозрения.

«О Левушка, он настоящий искуситель! Опытный, себе на уме!..» — была настойчива в своем мнении Софья Даниловна.

Месяц назад в комнате дочери она нашла случайно два экземпляра гектографированного текста. Подумала, что записанные лекции какого-нибудь профессора, — хотела положить на место, но бросился в глаза странный заголовок:

Стала читать:

Слава победы лишь славным дается,Срама не знает погибший в борьбе…Юность! Тебе наша песня поется.Вечная слава тебе!..

«Выходите на работу, товарищи! Идите в нелегальные социал-демократические рабочие организации! Создайте свои студенческие организации для борьбы с войной и ее виновна нами. Берите на себя инициативу выступлений! Разбирайте всеми возможными средствами обломки иллюзий освобождения народов штыками всероссийского деспота! За работу! За работу, товарищи!

…ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

Это слова первого Циммервальдского манифеста. Вы слышите ли? Два года мировой войны. Два года опустошения.

Два года кровавых жертв и бешенства реакции. Кто несет за это ответственность? Кто скрывается за теми, которые бросили пылающий факел в бочку с порохом? Кто давно уже хотел войны и подготовил ее? Это — господствующие классы!

Во время мира капиталистическая система отнимает у рабочего всякую радость в жизни, во время войны она отнимает у него все, даже жизнь!.. К ответу царскую монархию! Долой войну! Да здравствует революция! Вперед! За временное революционное правительство! За российскую демократическую республику! За социализм! Да здравствует Третий Интернационал революционного пролетариата!»

«Левушка, что мне было делать? — жаловалась Софья Даниловна. — Я чувствовала буквально, что у меня почва уходит из-под ног. Я спрятала прокламации и ничего не сказала Ирише… Иринка, наша Иринка и… попала в какую-то подпольщину?! Да ведь так недалеко до тюрьмы! Ты понимаешь, что я пережила? Я думала: кто ей дал эти прокламации? Один момент я готова была обвинить Фому: он какой-то странный стал за последнее время — ругает всех, каркает, как старый ворон. Однако нет, думаю, не станет он мне пакость делать: все-таки кузен… Потом я решила: Федька Калмыков! Привез, может быть, из Киева, как подпольный коммивояжер… Эт-т-то, знаешь, с политическим уклоном мальчишка! Но проверила, как могла, и отказалась от этой мысли. К тому же на этих бумажках значится подпись какого-то Петербургского Комитета… А теперь начинаю, кажется, понимать, откуда ветер дует! Видишь ли, Ириша не так давно познакомилась с одним человеком…»

Лев Павлович хорошо хранил в памяти волнующий рассказ жены в первую же ночь по возвращении из-за границы. Он прочитал прокламацию и уничтожил ее. Было решено ни слова не говорить дочери, но посматривать за ней и, когда нужно будет, — вмешаться.