Крушение империи - Михаил Козаков

«Вышла книга А. Котомкина-Савинского «Князь Вячко и меченосцы», посвященная августейшему поэту К. Р. Историческая поэма из эпохи войн XIII столетия: завоевание немцами Прибалтийского края».

«Для гг. регентов!!! К современным событиям! следование молебного пения ко господу богу, певаемого во время брани против супостатов, находящих на ны. Сочинение П. Чеснокова».

Еще сообщалось в объявлениях (Токарев улыбнулся) о «волшебной книге». Она ведь могла научить: заморозить воду в жаркое летнее время, заставить снег гореть в блюдце. Вырастить бобы в полчаса. Разрезать ниткой стекло. Превратить железный прут в свечу. Зажечь сухие дрова водой, — и прочим «чудесам».

«Чем занимаются… паразиты! — подумал Токарев. — Фокусы им на уме да молебные песни против супостатов. Вот будет вам «находящих на ны»!.. Дайте срок!»

На маленькой станции за Оршей, где никто почти не выходил из вагонов, хотя поезд и здесь стоял больше полагающегося, к окошечку телеграфиста подскочил человек в офицерской форме и торопливо протянул бланк вместе с деньгами.

— Сейчас отправить, — слышите? Деньги сосчитаны, можете не трудиться. Ну, живо! Я кому говорю?! Квитанцию, жевжик, быстро! Чтоб немедленно отправил, — понятно?.. У-у, сукины дети, вас бы за смертью посылать — до того медлительны!..

И — заторопился обратно к поезду.

«Жевжик» — молодой телеграфист с конвульсивно подергивающейся, как после контузии, головой и бурым пятном волчанки вокруг глаза, — стараясь не напутать, передавал по линии депешу:

«Петроград департамент полиции превосходительству генералу глобусову немедленного представления проверил взял киева известного эсдека точка встречает петрограде кавычки жена кавычки потому считаю нельзя взять одного точка прикидывается французом корреспондентом точка фигуряет странностями отпустил английские усики костюм серый панама голубой лентой чемоданчик желтый точка вагон конце поезда точка осмелюсь ждать наградных запятая салопятников точка»

— …Запятая Салопятников точка, — повторил вслух телеграфист и снял закоптелое стекло с лампы, чтобы зажечь ее: густо вползали сумерки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Снова на тишкинском поплавке

Федя собирался позвонить, но парадная дверь была полуоткрыта, на площадку падал свет из прихожей, слышны были голоса, — и Федя решил повременить минуту и остановился у порога.

— Вы не студент Калмыков? — услышал он вдруг свою фамилию, произнесенную чьим-то незнакомым голосом, и вздрогнул даже от удивления и неожиданности. — Людмила Петровна просила передать…

— Нет, я не студент, позволю себе сказать… Ее высокоблагородие Людмила Петровна знает, по какому я делу.

— Как ваша фамилия? — спросил все тот же голос.

— Моя-с?.. — на секунду, замялся посетитель. — К-кан-душа, позволю себе назваться… Ну, и что же из того, что фамилия?.. — досадливо и растерянно, как показалось Феде, продолжал он. — Осмелился прийти так поздно по очень важному делу.

— Действительно поздно! — согласился хозяйский голос, приближаясь к двери. — Людмилы Петровны нет. Она уехала надолго из Петрограда. Честь имею!

— Куда — осмелюсь?..

Эти слова были произнесены уже за порогом, на площадке, потому что хозяин, инженер Величко, весьма решительно закончил разговор и захлопнул дверь перед самым носом попятившегося назад Кандуши.

Оглянувшись, он увидел топтавшегося на месте студента: а-а, конечно же, это был тот самый, о котором сию минуту шла речь, — и Кандуша, мельком оглядев его, сказал с сочувственной улыбочкой:

— Господин Калмыков, вы к Людмиле Петровне? Так ее нет дома! Она уехала надолго из Петрограда.

«Это мне теперь и без тебя известно! — разгорячился Федя. — Но она просила что-то передать мне, — как бы узнать это?» — не знал он, что нужно делать, и не отходил от двери.

— Не верите, может быть?

— Нет, помилуйте, верю! — стало неловко почему-то Феде, и он опустился на одну ступеньку вниз.

— Так, так, — покачал головой Пантелеймон Кандуша, продолжая улыбаться. — Значит, будем знакомы! Пойдемте… что же тут делать? — предложил он, обернувшись на захлопнувшуюся дверь.

— Погодите минуточку здесь — хорошо? — остановился Федя на лестнице. — Если, конечно, хотите? Раз я уже пришел… вы понимаете?.. — Прыжком взлетел он на площадку и, отрезав путь для сомнений, позвонил и услышал шмелиное жужжание звонка. — Я сейчас же вернусь, господин Кандуша.

Его впустили в квартиру, дверь захлопнулась.

«Ну, и что же из того, что фамилию?.. Сболтнул! Само как-то выскочило… Э-э, инженер и слыхать не слыхал про меня, а Калмыкову, если что, так вотру, что разлюли малина!»— успокоил себя Пантелеймон Кандуша, оставшись один.

Гораздо досадней было, что не застал дома Людмилу Петровну. Готовился к встрече, все обдумал, на всякий случай утерянное Теплухиным письмо ее захватил с собой (мало ли, как разговор пошел бы!), — а тут вдруг такая история! «Не повезло! Да куда же уехать могла так внезапно? — вот вопрос, пипль-попль!»

«Надолго уехала, сказал Михаил Петрович… А может, врет? А зачем ему врать? Хотя!.. Проверим завтра, голубица, проверим завтра в госпитале. Разве я тебе, красавица; зла желаю? А вот они-с (подумал о Теплухине) сувенир получат, — это д-да…» — поджидая студента, размышлял между тем Кандуша. «Землячок!.. «Сицилист», наверно? А дедушка его капиталы растил, ямщиков, возможно, по мордасам лупил, хутор имел, с помещиками дружбу водил».

«И куда это он запропастился?» — поглядывал Кандуша на дверь, за которой скрылся студент.

Но прошло не больше трех минут с того момента, и дверь опять открылась перед вышедшим на площадку Федей Калмыковым.

— Сейчас… — бросил он стоявшему на лестнице Кандуше и, развернув письмо, быстро пробежал его глазами, потом вновь принялся за него, замедленным шагом спускаясь со ступеньки на ступеньку.

«Интересно, наверно, позволю себе думать? — поджидал его у лестничного окна во двор Пантелеймон Кандуша и нацелился глазом на бледно-голубой почтовый лист, стараясь зацепить хоть несколько слов из чужого письма. — Людмилкин почерк, ей-богу! — успел он только заметить: студент уже прятал письмо в карман тужурки. — Удивить? Предъявить ему той же прелестной ручкой написанное, — а?.. Вот игра-игрушка получится!» — шалил сам с собой Кандуша.

Они вышли из подъезда, учтиво провожаемые седобородым толстеньким швейцаром, и, словно сговорившись, оба повернули налево, держа путь к Каменноостровскому проспекту, гремевшему издали колесами, тормозами и звонками пробегавших трамваев. Теплая лунная ночь удерживала людей на улицах, сулила мечтательную прогулку и возможность приятных встреч.

— Как вас зовут, простите?.. — спросил Федя своего спутника.

— Петя, — не моргнув глазом, соврал на всякий случай Кандуша. — А вас как, осмелюсь узнать?

— Федя. А отчество — Миронович. А ваше?

— Отца звать Никифор. А мы ведь с вами и Людмилой Петровной из одних мест, кажется!

И пошли воспоминания: о родном городе; о живущих в нем, о «гимназических пристанях» на речке Суле, где устраивались так часто пикники, — ой, и самовар взяли с собой, и пропасть всяких закусок, и кондер там варили на костре, и, случалось, винцо попивали, и шуры-муры разводили… А по той же речке к старинному монастырю Афанасия Сидящего — дорога какая чудная! А в самом монастыре? Чего только не стряпают тебе буквально за грош!.. Или пойти, например, гулять «за линию», вдоль железнодорожного полотна, до самой станции Солоницы, — природа какая, одно удовольствие, — а?.. А в Солоницах, — давно говорят, — клад зарыт поляками, когда еще князь Иеремия Вишневецкий на смирихинской горе замок себе выстроил, — гос-с-поди боже мой, кто только не пытался откопать тот клад, но никто еще не набрел на тайное место…

Заходит разговор о Людмиле Петровне.

— Красивый бабец очень! — говорит о ней Кандуша и, коротко крякнув, бросает в воду (они уже на набережной Невы) положенные кем-то на выступ парапета свеженькие корки от апельсина.

Федя чувствует, как краснеет, — отворачивает лицо, останавливается у парапета, глядит в воду.

«Что его смутило? — следит за ним украдкой Кандуша. — А ну-ка, еще раз попробую!» — И он продолжает:

— За такую женщину, если иметь деньги, ничего не жаль. Полюбить можно такую женщину сильно. Да разве нашему брату (я про себя говорю) иметь когда любовь с такою? Ни в жизнь!..

Федя молчал.

— Ни в жизнь! — повторил Кандуша, вздохнув. Подскочил, сел на гранитную ограду. — Такая женщина, полагаю, меньше чем знатного офицера или важного чиновника из министерства и не приметит. Или банкир какой соблазнит деньгой да увеселением. А нам с вами не соваться!

— Возможно… — старался быть как можно равнодушнее Федя.