Меч Кайгена (ЛП) - Вонг М. Л.

— Это было коварно, Мацуда Такеру, — прошипела она, глядя ему в глаза, пока они оба не двигались. — Я была бы впечатлена, если бы это не было признаком слабости. Я не думала, что ты — обманщик.

— Ты не уточняла условия боя, — сказал Такеру. Оправдание было неважным. Редкие бои позволяли техники, которые сковывали противника. Но условия боя джиджак не подходили для дуэлей между парами. — Я не хочу тебя ранить.

— Ранить? — холодное дыхание Мисаки все же было паром в морозной ауре Такеру. Она страдала сильнее, чем в пылу боя. — Это… — она взглянула на лед, сковавший ее тело. — Так ты пытаешься ослабить мою боль?

— Я… — Такеру казалось, что он что-то упускал. — Я не могу ввернуть Мамору, — сказал он.

— Но ты можешь быть лучше, — она хмуро глядела на него, и, Нами, ее когти не могли ослабить хватку? — Ты можешь быть лучше, чем мужчина, который не смог его спасти.

— Я буду, — пообещал Такеру. — Я не наврежу тебе больше.

— Если не хочешь меня ранить, бейся со мной, как настоящий воин, — Мисаки скрипнула зубами, рыча, — с уважением.

Такеру привык, что ньяма других теонитов падала, когда их ловил его лед. Они не могли двигаться, потому многие не могли направлять силы, чтобы влиять на мир вокруг них. Но сила Мисаки не была вокруг нее, она была в ней, давала ее маленькому телу божественную силу, пока она билась с его ловушкой. Ее боль скрежетала по нему, как когти, и ему было сложно не кривиться.

— Бой закончен, женщина, — настаивал он, словно произнесенные слова могли стать правдой от их озвучивания. — У тебя нет оружия. Сдавайся.

— Не стану. Ты еще не принял мой вызов.

— Принял…

— Ты не бился со мной как Мацуда.

Ее тело дернулось во льду, и он треснул.

Трещина сотрясла душу Такеру. Он был мальчиком, сжавшимся на боку, дрожал после ударов кулаков отца, не мог понять, куда пропала его мать, почему она ушла, почему отец ненавидел его так сильно. Тоу-сама дважды ударил его ногой, оставил синяк размером с пятку на его щеке и боль в ребрах.

Зная, что он не сможет встать, он повернулся на бок и пополз. Он понимал, что его брат вступился, чтобы защитить его, значит Такаши пострадал еще сильнее. Эта мысль не радовала. Вина сплеталась со смятением и пострадавшими кровеносными сосудами, создавая новую ужасную боль.

Он знал, что если замрет и прислушается, он услышит рыдания Такаши, боль брата отражала его боль, как эхо. Такеру не слушал, пополз быстрее, ногти в отчаянии впивались в татами. Рука за рукой, он тащил себя вперед, добрался до крыльца с видом на укрытый снегом двор. Он дотянул себя до края и скатился с него в белые объятия внизу.

Он рухнул на бок, добавив, наверное, синяков, но все теперь было хорошо. Как только он упал на землю, снег обвил его, как руки матери. Он был в безопасности. Такеру растопырил пальцы в белизне, пустил все в гору. Боль разлеталась тысячей снежинок, потом десятью тысячами, превратилась в утренний туман.

Всю жизнь Такеру был уверен, что правильно отдавал боль горе, что только так можно было справиться. Как иначе можно было выдержать столько страданий маленьким человеческим телом?

Но эта женщина держала все внутри маленького тела из крови и плоти и не ломалась. Казалось, боль сгустилась в ее маленьком теле, как молекулы Шепчущего Клинка или сталь, сложенная тысячу раз, чтобы выковать клинок. Она принимала каждую каплю трудностей, как удар молотом, превращая это в силу, и она была сильнее Такеру. Она ломала его.

— Стой, — приказал он, но она продолжала бороться.

Трещащий лед кричал голосом Такаши, голосом Мамору — он пытался это отогнать. Он поднял тщетно раскрытую ладонь перед собой.

— Стой! — заорал он, голос уже не был властным. Он умолял. — Стой! Стой!

Ладонь Мисаки вырвалась. Лед оставил порезы на ее руках, красные на белых шрамах из ее боя с фоньяками. Она освободилась и побежала вперед. У нее не было оружия, но она все равно нападала на него.

В миг потрясения Такеру понял, что был в долгу перед этой женщиной, родившей его детей, бившейся много раз за семью, которой она не просила. Она дала ему свою жизнь и ничего не требовала взамен. Мамору унаследовал силу не от отца, а от нее.

Может, она была сильнее него. Может, он не мог преодолеть женщину, внутри которой была сила армии. Но она была права. Мацуда не отступал перед невозможным.

Такеру вытянул джийю, чтобы создать клинок, но Мисаки опередила его. Она сорвала ножны с бедра и ударила ими по лицу Такеру. Ножны были из того же зилазенского стекла, что и меч, потому что ударило сильнее, чем мог лед или металл, с каким Такеру сталкивался.

Он пошатнулся, она ударила его ногой по животу. Десятки лет никто не бил его так, чтобы сбить, но в ужасно сильном состоянии Мисаки ее ступня выбила дыхание из его тела, и он отлетел сквозь снег.

Когда он встал на четвереньки, Мисаки стояла над ним, тяжело дыша, ее волосы свободно трепал ветер. Она забрала меч, хотя ножны еще были в ее левой руке, как второй меч. Сквозь ножи боли в ребрах Такеру узнал стойку, похожую на Такеру, и гадал, где она научилась биться двумя мечами… Где она взяла столько сил? Никто не бил его так больно после отца.

Снег тянул Такеру, предлагал нежно забрать его боль. Его пальцы раскрылись в манящем холоде, готовые поддаться, но Мисаки глядела на него, выжидая. Тот взгляд впивался в него, удерживая, как когти — или пара рук.

Такеру не отдался снегу, а впился в него ладонями. Он сжал кулак, и снег поднялся по нему. Казалось, он отдавал все, что Такеру посылал в него больше сорока лет: синяки брата, крики матери в бессильном гневе, девятнадцатилетняя невеста подавляет всхлипы, закрыв лицо руками, бамбуковый прут отца бьет по нему.

Прут стукнул его по уху, стал грохотом бомб на склонах Такаюби. Он ударил по спине и стал кулаками Котецу Ацуши, который умолял Мамору вернуться за его отцом. «Прошу, Мацуда-доно! Прошу!». Он ударил его по руке и стал Кровавой Иглой Мисаки. Он попал по его костяшкам, и он ощутил, как они вонзились в зубы Мамору, пуская кровь во рту мальчика.

«Держи линию», — сказал он, когда сын смотрел на него в страхе.

И Мамору сделал это. Он защитил Такаюби всем, чем мог.

Теперь была очередь Такеру.

Сжимая в руках правду своей жизни, он встал.

Мисаки бежала к нему, последняя и самая важная часть его жизни неслась к нему. И он видел их обоих: женщину, которая нуждалась в своем муже, и мужчину, который нуждался в жене.

Ясность стала острой, как лезвие.

Шепчущий Клинок встретился с ножнами Мисаки, рассек их. Ее глаза расширились, и она улыбнулась — Боги, улыбнулась — открыто, и это было красивее всего в Дюне.

Ее меч ударил по широкой стороне Шепчущего Клинка Такеру, сбивая его с курса, но в этот раз лед не разбился. Даже не треснул.

Бросив половину ножен, Мисаки напала на Такеру с новой энергией. Впервые они встретили друг друга — не замерзшая гора и кукла, а живая плоть, мужчина и женщина. Улыбка Мисаки росла. Она получила то, что ей было нужно от него.

Но в этой новой ясности Такеру понял, что от него, как мужчины, требовалось кое-что еще от нее. Она направила атаку к его шее, и он опустил руку.

МИСАКИ

Мисаки бросила все тело в атаку, зная, что Шепчущий Клинок встретит ее, готовый отбить удар или остановить его.

Удар не последовал.

Паника пронзила ее пыл. Даже в состоянии повышенных рефлексов она едва смогла остановиться и не отрубить голову Такеру. Черное стекло впилось в его шею, и мир застыл, снег замер в шоке.

Мисаки стояла, едва дыша, сердце колотилось, две капли крови выступили на шее Такеру. Две капли. Она не убила его. Но было близко.

«Почему? — яростно думала она. — Почему он не остановил удар?».

Он должен был успеть отразить атаку, так почему не стал? Он пытался обманом заставить ее убить его? Он проверял ее?

Но, когда она посмотрела на лицо мужа, его выражение не было нахальным. Оно было открыто удивленным. А потом удивление смягчилось во что-то мягче триумфа.